Собор
Шрифт:
— Не считая того, что, по разъяснению Оригена, лилия среди тернов отражает Церковь среди гонителей, — вставил аббат Плом.
— Итак, лилия — Иисус Христос, Матерь Его, ангелы, святые, Церковь, добродетели, девы — всё сразу! — воскликнул Дюрталь. — Даже и не поймешь, каким образом садовникам от мистики удавалось вместить столько значений в один-единственный цветок!
— Вы же видите: помимо аналогий и подобий, которые можно установить между формой, запахом и окраской цветка с тем, что связывают с ним символисты, эти люди комментировали Библию, изучали в ней места, где упоминается имя того
— И довольно запутанно. Черт, где я остановился? — переспросил Дюрталь.
— В капелле Богородицы; вы посадили там анемоны и розы; добавьте еще букс — образ Марии по анониму Клервоскому и воплощения Слова по анониму из Труа, и грецкий орех, плоды которого епископ Сардиса берет в том же значении.
— А еще резеду, — воскликнул Дюрталь, — ведь сестра Эммерих говорит о ней много раз и весьма многозначительно. Она говорит, что этот цветок совершенно особенным образом связан с Девой Марией: Она ее растила и много для чего применяла.
И еще один куст, кажется мне, сюда предназначен: папоротник — не из-за тех качеств, которые дает ему святая Хильдегарда, а потому что он есть образ самого потаенного, самого сокровенного смирения. В самом деле, возьмите один из его крепких стеблей и срежьте наискось, как свисток: вы ясно увидите геральдическую фигуру лилии, тисненную на черном, словно горячей печатью. Она лишена запаха, а потому мы можем принять ее как символ смирения столь совершенного, что открывается лишь после смерти.
— Смотрите-ка, а друг наш не так несведущ во всяких деревенских делах, как я думала, — сказала г-жа Бавуаль.
— Ну, мальчишкой-то я же бегал по лесам…
— Про алтарную часть, полагаю, и говорить нечего, — продолжил разговор аббат Жеврезен. — Там могут быть лишь евхаристические сущности: виноград и пшеница.
О винограде Господь Сам сказал: «Аз есмь истинная виноградная лоза» [50] ; он же и эмблема приобщения к восьмому блаженству; пшеница, как вещество, служащее для великого таинства, в Средние века была предметом обильного попечения и почитания.
50
Ин. 15: 1.
Припомните торжественные церемонии в некоторых монастырях при печении хлеба для освящения.
В канском монастыре Святого Стефана иноки умывали себе лицо и руки, читали, преклонив колени перед престолом святого Бенедикта, повечерие, семь покаянных псалмов и литанию всем святым; потом один из братьев-послушников показывал всем жаровню, в которой выпекались сразу две гостии, когда же приходила пора потреблять эти опресноки, те, кто участвовал в их производстве, трапезовали вместе, и трапезу им подавали такую же, как отцу-настоятелю.
Так же было и в Клюни: три иеромонаха или иеродиакона, после строгого поста прочитав те молитвы, что я уже называл, облачались в белые одежды и брали себе в помощь
— Тут я припоминаю, — сказал Дюрталь, закуривая, — о мельнице для жертвенной муки.
— Таинственное точило я знаю, — возразил аббат Жеврезен, — его очень часто изображали витражисты пятнадцатого — шестнадцатого веков; собственно, это парафраза текста пророка Исайи: «Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною» [51] . Но таинственная мельница — признаюсь, это мне неизвестно.
— Я однажды обратил внимание на такую в Берне, на витраже пятнадцатого века, — объявил аббат Плом.
— А я ее видел в Эрфуртском соборе, не на стекле, а на дереве. Это картина неизвестного художника, датированная 1534 годом; вижу ее как теперь:
51
Ис. 63: 3.
Вверху Бог-Отец, благодушный старец с белоснежной бородой, величавый и задумчивый; потом мельница, похожая на кофейную, стоит на краю стола, ее нижний ящичек приоткрыт. Евангелические животные вываливают в ее жерло из больших белых мехов ленты, на которых написаны тайносовершительные слова; эти ленты спускаются в чрево машинки, затем выходят через ящичек и падают в чашу, которую держат преклонившие перед столом колени кардинал и епископ.
Слова превращаются в благословляющего младенца, а в углу картины четыре евангелиста крутят длинную рукоять.
— Тут много странного, — заметил аббат Жеврезен. — Изображены слова, совершающие пресуществление, а не сами пресуществляемые вещества; евангелисты представлены дважды, в животном и в человеческом обличье; они и вертят машиной, и ведают помолом. Кроме того, здесь нет святого приношения, оно заменено живой плотью.
На самом деле все верно: как только сказаны освящающие слова, хлеб уже не хлеб. Все-таки необычен план, по которому в видимом сюжете, в сцене на мельнице пшеница вообще убирается с глаз: и как зерно, и как мука, и как гостия; должно быть, художник принял решение отказаться от материи, от внешнего и заменить ее реальностью, недоступной для чувств, с тем, чтобы потрясти массу, утвердить действительность таинства, сделать его видимым для толпы. Но вернемся к нашему церковному строительству. На чем мы остановились?
— Вот здесь, — ответил Дюрталь и показал веточкой на песке на продольные проходы храма. — Что ж, боковые капеллы мы можем устроить по нашему выбору. Одну, само собой, посвятим Иоанну Крестителю. Чтобы отличить ее от остальных, у нас есть хмель и гвоздичное дерево, которым он дал и свое имя, а главное полынь, которую собирают накануне его праздника и вешают в комнате от злого глаза и чародейства, от молнии и привидений. Заметим еще, что это прославленное в Средние века растение применялось против эпилепсии и пляски святого Вита — болезней, при которых необходимо заступничество Предтечи.