Собор
Шрифт:
— Хотите, сударь, учиться у меня? — напрямик спросил он Егора..
Тот едва не выронил резец и, побледнев, чуть слышно прошептал:
— Вы… вправду меня учить хотите, да?
— Шутить мне, молодой человек, как-то недосуг, — обиделся Витали. — Вы, вижу, прирожденный скульптор. Решайте. Я помогу вам поступить в Академию.
— Я согласен! — вскричал Егорушка, но тут же вспыхнул и тихо добавил: — Если только со строительства не придется уходить… Я не брошу его, не могу.
— А кто вам велит бросать? — пожал плечами обрадованный Витали.
И дело было
— Ишь ты, как он его у меня увел! — с притворной досадой говорил Павел Лажечников главному архитектору. — Сманил лучшего резчика… Ну, да и то правда, что Егору в резчиках оставаться грех был бы… Ему больно много дал Господь… А однако же, смотрите, Август Августович, в ученье-то он пошел, а службы не оставил…
— Само собой, — заметил на это Монферран. — А на что же он жил бы?
— Заказы мог бы брать. Может, оно и поменее денег, да зато времени поболее было бы на ученье, а ведь он учиться-то горазд… Однако ему собор дорог. И опять же при вас остаться хочет, потому, кто бы он без вас был? И Алексей Васильевич его любит, а уж с сынишкой его как он сдружился, так радость глядеть, хотя тот его чуть не девятью годами младше. То-то парень, как время свободное есть, так в дом ваш наведывается.
В ответ на последние слова мастера главный архитектор, не удержавшись, рассмеялся:
— А вот это, Павел Сергеевич, кажется, не из-за Миши, то есть не только из-за него. Там для Егора, как я думаю, послаще соблазн есть.
Лажечников изумленно глянул на Монферрана. Потом лицо его омрачилось.
— Фу ты, пресвятая богородица, я ж и не помыслил! Неужто думаете, он в вашу красавицу влюбился, в старшую-то барышню Самсонову?
— Да это, как день, ясно! — пожал плечами архитектор. — Они уже семь лет дружат, каждый день видятся, а у детей такая дружба часто оборачивается первой любовью. Только вот он-то без нее света белого не видит, а она, кажется, этого пока и заметить не соизволила.
— Куда ей! — махнул рукою Павел. — Я, оно конечно, Август Августович, никого в доме вашем толком не знаю, окромя Алексея Васильевича, дай ему бог превеликих благ, да только дочку-то его не раз видел, и чует мое сердце — ей свыше одна красота и дана, а более — ничего. Куда ей до Егора!
В своих суждениях Павел Сергеевич был все так же решителен и резок, говорил, будто рубил сплеча, и спорить с ним по-прежнему бывало нелегко.
Его буйный нрав проявлялся постоянно в стычках с чиновниками и с членами Комиссии построения, нередко посещавшими его мастерские. Надзора за собою Павел не терпел, в работе никому не желал отчитываться, кроме самого Монферрана, а на чужие замечания отвечал иногда с такой дерзостью, что на него шли жаловаться. Смотрители работ отсылали жалобщиков прямо к главному архитектору, хорошо зная, что строптивый резчик признает только его авторитет.
— Что вы, Павел Сергеевич, со всеми ругаетесь? — спрашивал Лажечникова Монферран, разозленный бесконечными жалобами. — Ну на кой черт вам понадобилось вчера господина Постникова, чиновника, непотребными словами обозвать?
— А чего он тычется не в свое дело? — огрызался в ответ
Однажды Пашка набуянил за пределами строительного городка, да так набуянил, что ранним утром в «дом каменщика» ворвался перепуганный Максим Салин, застал Августа Августовича едва вставшим с постели и сообщил, что Лажечников подрался с городовым и был тут же забран и увезен в участок.
Монферран, одевшись за каких-нибудь пять минут, бросился в полицейское управление, накричал на начальника управления, обвиняя его подчиненных в намеренно нанесенном его строительству ущербе, и наконец заявил (как уже делал в подобных случаях), что, ежели его лучшего мастера тут же не освободят, он немедленно пожалуется на это беззаконие государю.
Такая решительная атака, как всегда, подействовала лучше, нежели все уговоры и просьбы, и Павел был выпущен, причем вышел он из участка с видом победителя, невзирая на разодранный по плечам кафтан и здоровенный синяк под правым глазом.
— Надо бы тебе, гаду, еще и по левому треснуть, чтоб думать научился! — прорычал в лицо ему Монферран и, отвернувшись, пошел к своим саням.
— Август Августович, да ведь они же человека в грош не ставят! — возопил, кидаясь за главным, Лажечников. — Я ж им только то и сказал, вначале-то, что они, сукины дети, никому слова живого сказать не дают, сразу за грудки да в зубы… А они мне по морде! Ну, тут я им и высказал…
— Высказывайся, высказывайся! — в ярости Огюст обернулся и так посмотрел на Павла, что великан-резчик даже присел и съежился. — Мне только и делать, что тебя вытаскивать из участка с такой рожей! Других дел у меня нет… Тьфу, смотреть на тебя противно!
На главного архитектора Павел не злился никогда, как бы тот его ни отчитывал и что бы ему ни говорил. Когда рабочие, порою подсмеиваясь, говорили Лажечникову, что со всеми он бес, а с главным агнец божий, тот очень серьезно отвечал:
— И буду с им агнецом божьим. Вы что, не видите, какую махину везет человек? Ничего вы не видите, тоже мне! А что он один столько всего знает, это как? Ага! Я вона сколько лет учился, свое ремесло до тонкостев знаю, а окромя что? Ничего! А он и то и это, и туда и сюда! Кажный завиток, что мы вырезываем, своей рукой нарисовал, из своей головы выдумал! Это ж голову иметь надо. И душу. А много ли у кого такая душа есть? То-то!
— Так что же ты, Павел Сергеевич, ему неприятности устраиваешь? — поддевал Пашку кто-то из резчиков. — Буянишь, а он за тебя расхлебывает.
— А это мое дело! — тут же щетинился Пашка. — Не с им буяню, а с гадами со всякими. Что делать, коли мое нутро их не выносит?
Тем не менее работу свою Лажечников выполнял исправно и приставленных к нему молодых резчиков аккуратно и споро обучал своему мастерству.
Чиновники строительства терпеть его не могли, но не к чему было и придраться. Кроме того, они знали — главный архитектор всегда поддержит мастера, а ссориться с Монферраном никто из них не смел…