Собор

Измайлова Ирина Александровна

Это приглашение, а вернее сказать, приказание все трое мужчин восприняли весело и, не заставляя даму его повторять, уселись к ней за столик. Они знали, что возражать бессмысленно.

Наталья Кирилловна Загряжская, родственница Кочубея, была женщина примечательная. Ей было семьдесят лет, но даже те, кто это знал, с трудом этому верили. При самом ярком освещении ей нельзя было дать больше пятидесяти, а ее туалеты, умение держаться, легкость походки, свободная смелая речь совершенно сбивали с толку человека постороннего.

В этот вечер на ней было черное с сиреневым платье, совершенно закрытое, но столь изящно сшитое, что выглядело легким бальным туалетом. Голову ее, породистую, красивую, обрамленную пепельными

буклями (никто так и не мог догадаться, чем же она моет волосы, чтобы придать им такой оттенок и скрыть седину), украшала наколка — пышный черный бант с лиловыми кружевами, пеной рассыпанными по затылку. С левого плеча небрежно скользнула, обвивая руку, шелковая сиреневая шаль. Словом, Наталья Кирилловна была одета смело, но ни одна напыщенная ханжа не посмела бы шепнуть своей приятельнице в порыве самой неистовой зависти, что туалет Загряжской вульгарен или не по возрасту. В этом наряде все было «очень» и все «в меру».

— Так вам, любезный Николай Михайлович, понравился дворец сей? — раскладывая карты, без предисловий спросила Загряжская.

— Дворец этот — чудо! — совершенно серьезно сказал Карамзин. — Вы знаете, я много нахожу чудесного среди строений Санкт-Петербурга, но надобно заметить, что в этом доме есть много особенного. Он весьма нынешний, в духе лучших веяний моды и построен, и украшен, однако если вдуматься, то в этих прекрасных залах есть что-то доселе нам неведомое. Совершенно, я бы сказал, новое. Тут все дышит ампиром, однако же в рамки его не вмещается.

— И я, и я заметил это же! — воскликнул молодой человек, названный Петром Андреевичем. — Тут ничто не сковано традицией, канон скорее намечен, чем соблюден. Архитектура сия свободна!

— Любимое словцо ваше, Вяземский, — «свободно», — без всякого раздражения, с легкой улыбкой заметил князь Кочубей. — Вам бы только о свободе поговорить.

— А господину Карамзину о романтизме! — отпарировал Петр Андреевич, разворачивая карты веером и утыкаясь в них носом, потому что был близорук и плохо видел знаки на них. — И правда хорош дом. В нем любой найдет то, что ему мило: богач — роскошь, прелестная дама — изысканность, романтик — загадку…

— А старая картежница вроде меня — удобный мраморный столик! — подхватила Загряжская. — Князь Николай Владимирович, я бы, право, хотела от вас самого услыхать то, что мне князь Василий рассказывал. Правда ли, что вы чуть ли не первый в Петербурге познакомились с господином Монферраном?

— Это правда, — подтвердил Лобанов-Ростовский, который не играл, а, сидя возле стола, продолжал посасывать свою трубку и только наблюдал за игрой. — Случилось это четыре с лишним года назад, господа. Я куда-то или откуда-то ехал, не помню, право… Лето было, дожди… И вдруг экипаж мой на одном повороте едва не сшибает с ног какого-то прохожего. Он вслед мне: «Невежа!» Я кучеру тотчас велел остановиться да после его отчитал как следует. Говорю: «Ты ж, мерзавец, мог зашибить человека!» А он мне: «Нет, ваша светлость, я его за сажень целую объехал, да вот, видать, чуток обрызгал…» Это я потом уже узнал. Ну я тут извинился, тот, прохожий-то, любезно ответил, что сам, мол виноват. Я было подумал, что он совсем юн, вид у него был… (да он и сейчас ненамного старше выглядит), потом ростом невелик, блондин совершенный и лицо в веснушках… Вижу: приезжий, наверное, только-только из Парижа. Я из одной любезности предложил ему помощь в поисках службы, ежели трудно придется. Ну, вот тут он и показал характер: глаза засверкали, лицо побледнело, и говорит: «Если вы хотите предложить мне место учителя или гувернера, то это мне не подходит, я имею счастье быть архитектором!» Я подумал — бахвалится, какой он там архитектор… Ну, назвал ему себя, на всякий случай (что-то в нем меня весьма расположило). А он мне тоже себя называет: «Огюст Рикар де Монферран!» — и говорит,

что если я в свою очередь буду нуждаться в его услугах, то, мол, он милости просит!

— Дерзкий малый! — заметил пожилой генерал, крутя седоватый ус и вытаскивая из колоды червового туза так, что всем это было видно.

— Помилуйте, где ж тут дерзость! — удивился Кочубей. — Человек знает себе цену, а что она не мала, так это мы знаем теперь.

— О да! — усмехнулся князь Лобанов-Ростовский. — Ну так вот, представьте, через год я ведь и явился к нему сам! Дом этот заказывать. Как раз вот рядом с его будущим великим творением — собором, если только он умудрится построить его, пока мы будем еще живы, господа. Четыре архитектора отказались строить на треугольном участке, а он ведь взялся, Монферран этот. И вот что выстроил! А теперь Василию Петровичу особняк на Фонтанке перестраивает. И когда только его на все хватает?

— Одного не могу понять… — задумчиво произнес Вяземский. — Как это такому молодому и неизвестному архитектору, приезжему, да без связей, такой заказ доверили? Как он так сумел понравиться Бетанкуру? Ведь генерал суров, его улыбками да лестью не проймешь!.

— Пф, пф! — вскричал, едва не выронив карты, гренадерский полковник, подвижный, краснолицый толстяк. — Да вы что же, господа, не слыхали, что ли, что этот господин весьма ловкий пройдоха? Он во Франции еще государю нашему альбомчик своих проектов преподнес да своей лестью сумел ему, видно, запомниться… И здесь он сразу же стал при дворе себе поддержку искать и сыскал…

— Простите меня, граф Аркадий Андреевич, — сухо возразил полковнику Кочубей, — но слова ваши лишены смысла. Разве ж только пройдохи делают подарки императорам, и разве такой подарок, да еще бог весть когда сделанный, мог обеспечить господину Монферрану любовь и даже внимание императора, ежели он и подарков получает немало, и лести слышит предостаточно ежедневно? Ну, а связей у господина Монферрана при дворе не было, да и нет. Я уж знаю это хорошо, я ведь сам при дворе, да не первый год. Нет, что хотите, а мне он нравится. Он гениален, оттого-то его Бетанкур и выделил, он видит это.

— Согласна с вами, князь Василий! — поддержала родственника Наталья Кирилловна. — Я вот приобрела альбом, изданный сим архитектором, с описанием и рисунками будущего собора… Диво, да и только! Это в тридцать лет такое придумать! Боже мой! Говорят, он альбом этот издал в долг, разорился на нем. Ты бы, князюшка Васильюшка, ему побыстрее за особняк-то расчет выдал…

— Ну, прежде, чем закончит, как я могу?.. — поднял брови Кочубей.

— А я тут встретил вчера господина Оленина, президента Академии художеств, — подавая взятку Загряжской, заметил Карамзин. — Мы как раз много говорили о проекте Исаакиевского собора, о господине Монферране… Ох, Алексей Николаевич и не любит его… Ох и не любит… Такого наговорил мне… Я, признаться, удивился…

— И что он вам сказал? — поинтересовался Лобанов-Ростовский.

Писатель усмехнулся. Его выразительное лицо на миг сделалось жестким, но тут же смягчилось.

— Да ведь он все по обществу измеряет, — проговорил Николай Михайлович. — У него, хоть он и умница, и учен, и способностями обладает немалыми, свое мнение всегда как-то исподволь от общественного проистекает, да не от того общественного, которое мы вот с Петром Андреевичем каждый на свой лад сделать стараемся, а от того, что из салонов течет, из самых изысканных… Он свое мнение высказывает обыкновенно тогда, когда оно ему безопасно кажется. А тут, видите ли, больно уж неожиданный и яркий случай попался — новый гений на голову упал! Да еще какой-то своевольный, да еще иностранец, а у нас сделалось модно иностранцев ругать… Впрочем, президент Академии не удаляется от мнения своих академиков, а большинство из них, как я слышал, сомневаются в талантах господина Монферрана.