Соборная площадь
Шрифт:
Однажды, время подходило к обеду, ко мне подошел молодой кавказец. Спросив, беру ли я баксы, протянул стодолларовую бумажку. Сотка была здорово помята, но девяностого года, с защитной полоской. Утвердительно кивнув головой, я, было, собрался запрятать ее в трусы — в этом неприличном месте или между швами пальто, брюк, рубашки, шапки мы утаивали баксы от ментовского шмона. Но парень протянул руку, озираясь вокруг, забрал американскую валюту.
— Сначала деньги отсчитай, — потребовал он.
— Я же беру, — удивленно приподнял я брови.
— Давай деньги, а потом я отдаю сотку. У вас в Ростове хорошо кидают.
Пожав плечами, я набрал нужную сумму и протянул ему. Отдав баксы, он тут же нырнул в вечно торчащую в ожидании трамвая на Сельмаш толпу. Почуяв неладное, я быстро развернул купюру. Вместо ста баксов в руках у меня был один доллар. Вскинув голову, я лихорадочно пошарил глазами по толпе. И заметил паршивца, уже успевшего перебежать на другую сторону трамвайных путей. Еще секунда, и он смешается
— На, возьми. Отдай мои… мои отдай… прошу…
Выхватив купюру и удостоверившись, что она достоинством в сто долларов, то есть та, которую у него перед этим купил, я швырнул в лицо ему скомканную «единичку». Хотелось ударить ногой в перекошенную от испуга горбоносую физиономию. Переводя дыхание, я сплюнул, матернулся и пошел к ничего так и не заметившим своим ребятам, провожаемый недоумевающими, но довольными взглядами быстро собирающейся толпы. Все-таки прогонял я этого шакала по базарчику несколько раз, успев хотя бы заинтриговать и покупателей, и продавцов. Мразь. Попривыкали жировать на шее русского народа, ни в грош, не ставя его добродушие, отзывчивость, готовность поделиться последним куском хлеба. Нет, к цивилизованной Европе мы все-таки ближе. Открытее, честнее, образованнее, а главное, великодушнее. Возможно, ли представить подобное в любой из азиатско-кавказских республик. Разорвали бы, глазом не моргнув. А мы допускаем…
— Где ты был? — внимательно приглядываясь ко мне, спросил Сашка Хохол, когда я дотащился до дверей магазина.
Отдышавшись, я поведал ему о случившемся. Вокруг собрались остальные ребята.
— Моли Бога, что сумел легко отделаться, — отечески похлопал меня по плечу Хохол. — В центре базара, у входа с Соборного этих кидал целая кодла. Все до одного черные.
— Они совсем обнаглели, — подхватил еще не ходивший в армию Вадик. — Недавно подходят ко мне двое, уже в возрасте. У одного нога вообще короче другой. И на глазах, вы представляете, пытаются кинуть меня при покупке ваучеров. Не прячась, подламывают стопку бабок и протягивают мне. Я даже ошалел.
— А зачем им ваучеры? — ухмыльнулся Хохол.
— Откуда мне знать. Берут, значит, надо, — Вадик моментально отреагировал на подковырку, по петушиному вздернув подбородок. — Я говорю им, вы, козлы, хотите, чтобы и остальные ноги доломал? Так второй, вы представляете, выхватил перочинный ножик.
— Надо было ему бошку проломить, — угрюмо насупился Сникерс. — Я бы точно его отоварил, до больницы б не довезли.
— А потом из-за скота в тюрьму?
— Пускай докажут, что это я, — Сникерс плотно сжал губы, на скулах заходили тугие желваки. — Вот на это они и рассчитывают, на боязнь и всепрощение. А если бы получили пару раз по тыкве, как бабушка бы отговорила. Ко мне с Серым они почему-то не подваливают. Только к тебе с писателем.
— У Серого «Беретта» за пазухой, — хмуро пробурчал я.
— А у тебя нет возможности купить ее? В любом магазине продается, — завелся Сникерс. — Из-за вас, мудаков, в натяжку стоим. Почему ты не врезал гаденышу по роже? Ты ж его поймал.
— Не знаю, — пожал я плечами.
— Не знаешь!.. Вмазать бы тебе в лобешник, чтобы в следующий раз знал.
— Его постоянно то кидают, то чистят, то на гоп-стоп берут, — поддержал Сникерса Хохол. — Пора за ум браться, писатель. На кого работаешь? На чужого дядю?
— Какой он писатель. Алкаш…
Сплюнув, Сникерс отошел и прижался плечом к углу коммерческого ларька. Ребята разошлись тоже. Пошарив по карманам, я достал табличку, нацепил ее на отворот пальто. Подумал о том, что, несмотря на неприязненные взгляды, ребята все-таки переживают за меня. Значит, легкие деньги еще не полностью опустошили их души. В противном случае могли бы и прогнать. Вспомнился еще один недавний инцидент, когда ко мне подвалил тоже нацмен с русской женщиной, державшей на руках ребенка. От заросшего густой черной щетиной мужчины резко разило перегаром. Видимо, он только что оклемался от капитальной попойки. Ноги до сих пор едва держали его длинное худое тело. Женщина тоже выглядела изможденной, ребенок вяло реагировал на окружающее. Спросив, по какой цене я продаю доллары, мужчина
— Что случилось? — поднял тот красные слезящиеся глаза, с трудом стараясь изобразить на опухшем лице недоумение.
— Корешок, если ты хочешь иметь неприятности, ты их получишь, — жестко сказал я. — Здесь не хватает червонца.
— Так я доложу, дорогой.
Кинув сверху десятитысячную купюру, он дрожащими пальцами неумело подвернул нижнюю часть пачки, сунул отслоенные бабки в карман, остальные попытался положить мне в руку.
— Ты не понял? — резко сказал я. Мало того, что этот скот кидал прямо на глазах, перед этим он еще прикрывался женщиной с ребенком. Было противно и одновременно неловко. Наверное, такое же омерзительное ощущение испытывал один знакомый, когда рассказывал, как родной брат пытался опедерасить его, пьяного, в своей квартире, из которой давно улетучился запах женщины.
— Я покупаю сотку, слушай, — кавказец в наглую совал мне деньги в руки. — Бери, говорю, монеты.
Грубо отшвырнув его, я пошел к ребятам. Грудь вздымали волны бешенства. Ничего не стоило размазать этого полупьяного шакала по едва прикрытому слякотью холодному асфальту. Несмотря на звенящие от напряжения мускулы, кулак так и не поднялся.
Но об этом тоже лучше не рассказывать.
Короткий февраль, март и почти весь апрель ваучер стабильно повышался в цене. Стоимость его давно перевалила за тридцать тысяч рублей. И даже брала планку в сорок-сорок одну тысячу. Но эта высота оказалась трудной. Чек вновь и вновь скатывался на одну-три тысячи вниз, щекоча и без того напряженные до предела нервы ваучеристам и ваучеровладельцам. Неотвратимо надвигался последний срок, намеченный правительством для окончательного свертывания компании по приватизации государственного имущества. А люди все придерживали выданные им бумажки, продолжая лелеять надежду на то, что когда-нибудь смогут продать их по истинной стоимости с учетом инфляции, пересмотра цен и прочего. После очередного выступления по телевизору главного экономического аналитика страны Павла Бунича назывались суммы в миллион рублей и даже выше. Но среди руководителей чековых аукционов и председателей акционерных обществ дураков что-то не усматривалось. Зачем поднимать планку, тем самым пусть на мизерное время, но обогащать простолюдина, когда есть возможность скупить чеки за бесценок и уж потом определить их реальную стоимость. Так и вертелась раскрученная небольшим количеством избранных сделка с народом. Одни надеялись и ждали, другие работали, правда, в поте лица и обогащались. Уже проступали первые признаки расслоения общества на богатых и бедных, для чего, в общем-то, и была затеяна вся эта камарилья. Вложившие ваучеры в инвестиционные фонды ждали обещанных щедрых дивидендов, продавшие их искренне посмеивались над ними и над очередной, по их мнению, государственной аферой. Простолюдины разделились на два лагеря, не догадываясь, что тем самым помогают избранным гасить готовое вспыхнуть всеобщее недовольство и проводимой в стране политикой, и фактом откровенного обирательства. Вода и огонь, огонь и вода. А вместе — пар. Эмоции народа бесследно растворялись в образованных им самим клубах пара. Этот самый народ даже не представлял, что кто-то без устали выгребает из тумана обеими руками крупную рыбу. А может, и представлял, но опять же, смутно. Смутное время…
В личном плане за это время произошли события малозначительные. Правда, Людмила с Данилкой успели двадцать дней полежать в институте акушерства и педиатрии. Мальчик неважно набирал вес. К счастью, все обошлось. После выписки Данилка исправно обссыкал и обтрескивал детским поносом пеленки, усиленно учился пускать пузыри и забавно улыбался беззубым ртом, разглядывая пальчики на собственных ступнях. Я по-прежнему таскал сумки с продуктами. Пить стал редко, но, как всегда, метко. Попытался бросить курить. К сожалению, выдержал всего два месяца. Слишком нервная работа и быстрый ритм жизни. Впрочем, я всегда жил как с шилом в заднице, правда, шило было намного тупее. Сейчас же вертелся как на колу. Везде надо успевать: сварить, постирать, убрать в комнате, заплатить по счетам, побегать по магазинам, проверить движение полученных за сданные чеки акций, побыть с Людмилой и сыном. Жить у нее практически было невозможно. Пьяный отец по ночам громко разговаривал сам с собой, кричал, стучал, доказывая кому-то правоту ветерана войны и труда. Последнее время крепкий, за семьдесят лет, старик здорово сдал, но шума все равно производил много. А мне необходимо было выспаться, чтобы иметь свежую голову. Приходить ко мне Людмила наотрез отказалась, сославшись на то, что ребенок маленький, а по моей квартире гуляют сквозняки. Действительно, после замены сантехниками водопроводных труб полы в комнате опустились, по ним загулял холодный воздух. Но причина все-таки была в другом. Не замечаемая мною ранее за другими женщинами лень-матушка. Дома ее с ребенком обстирает, накормит бабушка, а у меня ей придется вертеться самой. Да еще я с претензиями. То не так, это не эдак. Вот и вся проблема.