Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"
Шрифт:
Mo меня ждало еще большее испытание. Около меня уже стоял У. По его равнодушно-грустному лицу видно было, что он заранее готов принять терпеливо самые резкие выходки с моей стороны. Я знал это выражение его лица и сразу насторожился, предчувствуя недоброе.
— Вы разрешите Игралову пользоваться вашими музейными вещами?— спросил он безнадежно-индифферентно, точно-граммофон, повторяющий не свои, а чужие слова.
— Какими вещами? — переспросил я почти резко.
— Музейными, — пояснил У. увядшим, бесстрастным голосом.
— Например? — выпытывал я.
— Древним германским поясом, который вы
— Как? Игралову передать и роль Антония? Это назло-мне, что ли?
Я не мог сдержать румянца, который залил все мое лицо, шею и затылок.
“Неужели я в течение нескольких лет таскался по грязным лавкам антиквариев, рылся во всяком хламе и тряпье для тогог чтоб угодить господину Игралову?!— думал я про себя, задерживая ответом У. — В руках моего соперника мои чудесные старинные вещи примелькаются зрителям и сделаются привычными, банальными”.
— Музейных вещей я никому не даю и сам ими редко пользуюсь, ‘— точно отрезал я ножом.
— Хорошо, не дадите — так не дадите. Я так и передам, — проговорил необыкновенно спокойно бедный У., пожимая плечами и тихо, бесстрастно отходя от меня.
— Да полноте терзать себя, — ласково, точно любуясь моей актерской ревностью, прошептал мне Д., обнимая меня сзади. — Играйте сами все старые роли, а от Чацкого, так и быть уж, откажитесь.
— От какого Чацкого? ! — так и вцепился я в Д.
— От грибоедовского! — спокойно подтвердил Д.
— Разве он назначен мне? — с дрожью в голосе допрашивал я.
— Да, он вам назначен.
Это известие было так неожиданно, лестно и радостно для меня, что я готов был простить театру и режиссерам все их обиды.
Давно я не играл молодой роли. Пора. После предыдущих успехов — это хорошо...
Чуть свет уж на ногах! и я у ваших ног.
Это будет иметь успех! — соображал я, мысленно примеряя новую роль на себя.
— Ну, прощайте!— протянул мне руку Д. — Так и поступите... А Чацкого пусть отдают Игралову... У дам он пройдет первым номером.
До этой коварной реплики Д. чашки весов точно сравнялись: мне так же трудно было решиться играть старые роли, как и отказаться от них. Но теперь, когда Чацкий точно свалился ко мне с неба, одна из чашек сразу перевесила.
Пусть решает Творцов. Как он скажет, так и поступлю...
Но Творцова уже не было... и в театре. Спектакль кончился, и в актерской передней я встретил Игралова, Рассудова и Ремеслова, которые надевали шубы, чтобы итти вместе ужинать. Они пригласили и меня. Я согласился.
— В сущности говоря, меня надо поставить в угол, а вас — высечь, — почти строго и уже совершенно для меня неожиданно сказал мне Творцов, когда я на следующий день зашел к нему в его кабинет-уборную.
— За что? — недоумевал я.
— За вчерашнее, — горячился Творцов. — Какой же вы артист, коли не можете справиться с собой? Вся наша техника в том и состоит, чтоб ровно в восемь часов выходить на сцену и увлекаться пьесой, которая объявлена на афише. А вы хотите сидеть у моря и ждать погоды. Посчастливится — урвете кусочек вдохновения, тогда сделаетесь Мочаловым или Сальвини на две с половиной секунды. Вы — трагик 29-го февраля.
— Что же делать, я такой: придет вдохновение — и я живу; нет вдохновения — я пуст.
—
— Не умею по заказу! — упрямился я.
— Знаю, что не умеете... Так учитесь.
— Этому нельзя научиться.
— Что??— сразу ощетинился Творцов. — Повторите, что вы сказали, и я перестану с вами кланяться. Дилетант вы. а не артист. Как вам не стыдно так унижать ваше искусство!
— Какое же тут унижение?
— А вы. воображаете, что это честь искусству, когда у него отнимается всякая техника, всякое умение, всякая работа? Не существует искусства без виртуозности, без упражнения, без техники. И чем крупнее талант, тем больше они нужны. Отрицание техники у вас, дилетантов, происходит не от сознательного убеждения, а от лени, от распущенности. А искусство — прежде всего порядок, гармония, дисциплина души и тела. Как же вы, артист, не знаете этого, когда даже ребенок, школьник или простой солдат, и те понимают значение дисциплины.
— Школьник, солдат — это одно, а артист...
— А артист, по-вашему, должен целый день гулять по пассажам, в цилиндре и лайковых перчатках? Или сидеть в кофейной с барышней, а вечером жить возвышенными чувствами гениального Гамлета, которого в течение десяти лет денно и нощно создавал еще более гениальный Шекспир. Но Фантасов, оказывается, гениальнее их обоих. Ему не надо десяти лет, ему не надо и работать, не надо думать, даже готовиться к- роли. Достаточно посидеть с барышней в кондитерской и съесть побольше пирожков... И вдохновение готово! Непостижимо! Пробыть несколько лет в школе, прослужить столько же в театре и не понимать значения систематической работы и артистической, творческой дисциплины! В солдаты вас определить! Там вас заставят понять дисциплину!
— Солдат и создан для того, чтоб его муштровали.
— Неправда, он создан, чтоб сражаться, брать в плен врагов. Вот для чего ему нужна дисциплина! И какая!!.. Сильнее самого страха смерти. Потому что, если у него не будет именно такой, более, чем страх смерти, сильной дисциплины и выправки, он не решится, не сможет итти на смерть, побороть в себе страх. А дисциплина против его воли механически толкает его на врага. То же и в искусстве. Если бы у вас была артистическая дисциплина, выправка... Да какая! Несравненно более сильная, чем страх публики, и не только сознательная, а доведенная до подсознания, до механической приученности, то, во-первых, с вами никогда не случилось бы того, что было третьего дня, а во-вторых, вам бы и в голову не пришло отказываться, как вчера, от ваших обязанностей, от нравственного долга перед театром, от честного слова артиста; которое сильнее всякого контракта. Все это — распущенность, отсутствие дисциплины, а без нее нельзя завоевать зрителя, нельзя брать в плен тысячную толпу, совершенно так же, как без дисциплины нельзя быть солдатом и брать в плен неприятеля.