Собрание сочинений Т.4 "Работа актера над ролью"
Шрифт:
Пустые до того времени слова роли теперь заполнились благодаря художественному вымыслу каким-то содержанием и видением, которым я поверил. Короче говоря, я ощутил духовную-сущность произведения, она сроднила меня с ним и, вновь потребовала его формы для своего выявления.
Какой замечательный процесс! Как он органически близок созидательной работе самой природы!
В самом деле, точно я из созревшего плода изъял его семя, а из него
Так и в данном случае: из слов поэта я изъял их сущность, а она вновь выразилась в тех же словах поэта, которые стали моими собственными. Они стали мне необходимы, но на этот раз не для того, чтоб проникать в их сущность, а, напротив, чтоб словесно оформить ее.
Текст родит подтекст, а подтекст возродит текст.
Так было в начальной части сцены, хорошо подготовленной и нафантазированной при первом нашем занятии с Шустовым у меня на квартире.
Что-то будет дальше, то есть в той части, которую мне не удалось еще насытить и оправдать в достаточной мере предлагаемыми обстоятельствами?
Я собрал все свое внимание, чтобы лучше вникать в реплики Яго. До меня хорошо дошло коварство его вопросов, пропитанных отравой. Я осознал (а значит, и почувствовал) их адскую силу, неотразимость их логики и последовательности, неуклонно ведущих к катастрофе.
Я почувствовал, что такое клевета и интрига в руках виртуоза этого дела.
Впервые мне удалось проследить и понять (то есть почувствовать), как с помощью ловко поставленных вопросов и целого ряда логически подобранных мыслей злодей незаметно выдергивает из-под ног твердую почву, отравляет здоровую атмосферу и приводит свою жертву сначала к недоумению, потом к растерянности, к сомнению; потом возбуждает подозрение, ужас, горе, ревность, ненависть, проклятие, и, наконец, месть.
Вся эта ужасная душевная метаморфоза Отелло передана на десяти небольших печатных страницах.
Гениальность внутренней линии шекспировского шедевра впервые захватила меня.
Не знаю, хорошо я играл или дурно, но не сомневаюсь в том, что на этот раз я впервые шел по тексту, впервые близко рассмотрел его и заглянул в его подтекст. Пусть даже туда проникло не самое мое чувство, а лишь мое внимание; пусть испытанное мною творческое состояние не являлось еще переживанием, а лишь предчувствием его. Однако несомненно то, что на этот раз авторский текст зацепил меня и властно потащил за собой по логическим и последовательным ступеням, опускающимся вглубь,
Мы с Шустовым имели сегодня несомненный и даже очень большой успех. Нас хвалили не только Торцов и Рассудов, но и ученики.
Но самое показательное то, что Говорков молчал и не ругался, не критиканствовал. Это важнее всех похвал. Я счастлив.
Неужели мы обязаны этим успехом авторскому тексту?
— Да, — мимоходом сказал мне Рахманов. — Вы сегодня поверили Шекспиру. Прежде вы скрывали его слова, а сегодня вы не боялись их смаковать. Шекспир сам за себя постоял. Будьте уверены!
Возбужденные успехом, мы с Шустовым долго сидели у памятника Гоголю и подробно, шаг за шагом вспоминали то, что произошло сегодня на уроке.
— Итак, — говорил он, — начнем с самого начала, когда Отелло подтрунивает над Яго, то есть с моих реплик:
“Право,
Ты что-то там задумал, вижу Я”.
Или:
“Он вторит мне, как эхо; будто в мыслях
Чудовище такое держит скрытым,
Которое и показать опасно”,—
уточнял я.
— Вот именно, — подтвердил Шустов. — Мне показалось, продолжал он, — что в эти моменты тебе самому было приятно и весело.
— Да, правда, — подхватил я догадку. — А знаешь, почему? Благодаря тебе. Дело в том, что я вдруг почувствовал того самого добродушного солдата, которого мне хотелось видеть в Яго. Я поверил тебе и тотчас же ощутил то, что называется “правом быть на сцене”. А дальше, при словах:
“И брови вдруг ты сдвинул, будто в мозг
Хотел замкнуть ужаснейшую мысль” —
мне стало совсем весело и захотелось шутить, что-нибудь выкинуть посмешнее, чтобы развеселить тебя и себя, — признавался я.
— Скажи мне еще, — интересовался Шустов, — при каких словах я добился своей цели, то есть отвлек тебя от шутки и заставил сделаться серьезным?
— Я начал вслушиваться в твои слова, или, вернее, вникать в мысли Шекспира, — вспоминал я, — в том месте, когда ты говорил:
“Людям надо б
Всегда быть тем, чем кажутся они.
А тем, чем быть не могут, — не казаться”.
И дальше, когда ты загадочно сказал:
“Вот почему сдается мне, что честен
Ваш лейтенант”.
Или, когда ты, притворяясь благородным, делал вид, что хочешь отделаться от ответов, говорил:
“Ах, генерал, простите. Хоть обязан
Я вам служить, повиноваться вам,