Собрание сочинений Том 2
Шрифт:
Блондинчик застыдился и стал робко чистить залегшее горлышко.
— Как же это вы не понимаете? — гораздо снисходительнее начал тапер. — Одни в принципе только социальны, а проводят идеи коммунистические; а те в принципе коммунисты, но проводят начала чистого социализма.
— Понимаю, — отвечал блондинчик и солгал.
Ничего он не понял и только старался запомнить это определение, чтобы проводить его дальше.
Тапер опять зевнул, потянулся, погладив себя от
— Однако эти постепеновские редакторы тоже свиньи изрядные, живут у черта в зубах, да еще ожидать себя заставляют.
— Ну, уж и Тузов, — заикнулся было блондинчик.
— Что Тузов? — опять окрикнул его тапер.
— Тоже… ждешь-ждешь, да еще лакей в передней скотина такая… и сам тоже обращается чрезвычайно обидно. Просто иной раз, как мальчика, примет: «я вас не помню, да я вас не знаю».
— Пх! Так тот ведь сила!
— А этот что?
Тапер плюнул и произнес:
— А этот вот что, — и растер ногою.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось говорить без всякой хитрости и лукавства.
Редактор Папошников, очень мало заботящийся о своей популярности, на самом деле был истинно прекрасным человеком, с которым каждому хотелось иметь дело и с которым многие умели доходить до безобидного разъяснения известной шарады: «неудобно к напечатанию», и за всем тем все-таки думали: «этот Савелий Савельевич хоть и смотрит кондитером, но «человек он».
На кондитера-же редактор Папошников точно смахивал как нельзя более и особенно теперь, когда он вышел к ожидавшим его пяти особам.
— Извините, господа, — начал он, раскланиваясь. — Я не хотел отменить приемного дня, чтобы не заставить кого-нибудь пройтись понапрасну, а у меня болен ребенок; целую ночь не спали, и вот я получасом замешкался.
— Чем могу служить? — обратился он прежде всех к Лизе.
— Я ищу переводной работы, — отвечала она спокойно.
Папошников задумался, посмотрел на Лизу своими умными глазами, придававшими доброе выражение его некрасивому, но симпатичному лицу, и попросил Лизу подождать, пока он кончит с другими ожидающими его особами.
Лиза опять села на кресло, на котором ожидала выхода Папошникова.
— Я пришел за решительным ответом о моих работах, — приступил к редактору суровый старик. — Меня зовут
— Помню-с, — отвечал Папошников. — «Экономическая статья о коммерческих двигателях»?
— Да.
— Она для нас неудобна.
— Почему?
— Неудобна; не отвечает направлению нашего журнала.
— А у вас какое же есть направление?
Папошников посмотрел на него и отвечал:
— Я вам ее сейчас возвращу: она у меня на столе.
— Ну-с, а повесть?
— Повесть я не успел прочесть: потрудитесь наведаться на той неделе.
— Мне мое время дорого, — отвечал Жерлицын.
— И мне тоже, — сухо произнес редактор.
— Так отчего же вы не прочитали, повесть у вас целую неделю пролежала?
— Оттого, что не имел времени, оттого, что много занятий. У меня не одна ваша рукопись, и вам, вероятно, известно, что рукописи в редакциях зачастую остаются по целым месяцам, а не по неделям.
— Имейте помощников.
— Имею, — спокойно отвечал Папошников.
— Сидите по ночам. У меня, когда я буду редактором, все в одну ночь будет очищаться.
Папошников ушел в кабинет и, возвратясь оттуда с экономическою статьею Жерлицына, подал ее автору.
Старик положил статью на стол, закурил папиросу и начал считать листы рукописи.
— Вы что прикажете? — отнесся Папошников к блондину.
— Рассказ «Роды» прочтен или нет еще?
— Прочтен-с давно.
— И когда вы его напечатаете?
Папошников погладил усы и, глядя в глаза блондину, тихо проговорил:
— И его нельзя печатать.
— Отчего-с?
Блондин беспокойно защипал бородку.
— Помилуйте, такие сцены.
— Там невежество крестьян выставляется.
— Да не в том, а что ж это: все это до голой подробности, как в курсе акушерства, рассказывается…
— Да ведь это все так бывает!
— Помилуйте, да мало ли чего на свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается в семействах, где есть и женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.
— Будто они, вы думаете, не понимают! Они все лучше нас с вами всё знают.
— Да извольте, я и это вам уступлю, но пощадите же их уши, дайте что-нибудь приличию, пожалейте эстетический вкус.
— Нужно развивать вкус не эстетический, а гражданский.
Папошников добродушно рассмеялся и, тронув блондина за руку, сказал:
— Ну разве можно описывать, как ребенок, сидя на полу, невежливо ведет себя, пока мать разрядится? Ну что же тут художественного и что тут гражданского?