Собрание сочинений в 15. томах Том 3
Шрифт:
Он казался таким пустынным, что у меня похолодело сердце. И какая тишина! Все звуки, некогда доносившиеся из глубины лунного мира, смолкли. Было тихо, как в могиле. Если не считать шелеста окружающих кустарников от только что поднявшегося легкого ветерка, то не слышалось ни единого звука, ни даже тени звука. А ветерок становился все холоднее.
Чорт побери Кавора!
Я набрал полную грудь воздуха, сложил ладони трубкой около рта:
— Кавор! — крикнул я изо всех сил… Это похоже было на писк лилипута, доносящийся издалека.
Я посмотрел на
Я почувствовал, что должен немедленно предпринять что-нибудь, если хочу спасти Кавора. Я снял с себя куртку, повесил ее, как веху, на засохшие колючки кустарника и затем по прямой линии направился к платку. До него было, пожалуй, километра три — пространство, которое можно было покрыть несколькими сотнями прыжков.
Я уже говорил, что во время прыжков на Луне человеку кажется, будто он висит в воздухе. При каждом прыжке я думал о Каворе и дивился, чего ради он прячется. При каждом прыжке я чувствовал, что солнце спускается все ниже у меня за спиной. Каждый раз, касаясь земли, я испытывал искушение поворотить обратно…
Но вот — последний скачок, и я очутился во впадине под платком. Еще шаг, и я уже стоял на нашем бывшем наблюдательном пункте возле самого платка. Я выпрямился во весь рост и начал обшаривать глазами окружающую местность, исполосованную непрерывно удлинявшимися тенями.
Вдалеке, у подошвы покатого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы бежали. Тень моя достигала до него, уходила дальше и касалась его, как палец ночи.
Нигде ни малейшего следа Кавора, ни единого звука в этой мертвенной тишине, только шелест, да покачивание кустарников, да быстро удлиняющиеся тени. Вдруг я затрясся весь с головы до ног: «Кав…» — начал я и еще раз понял все бессилие человеческого голоса в этом разреженном воздухе.
Молчание! Молчание смерти!
Тут на глаза мне попалось нечто, совсем маленькое, лежавшее метрах в пятидесяти вниз по склону, в путанице наклонившихся и поломанных ветвей. Что это может быть?.. Я уже знал это и, однако, почему-то не желал знать.
Я подошел ближе. Так и есть: то была маленькая круглая шапочка, которую носил Кавор. Я не притронулся к ней. Я только стоял и смотрел.
Вдруг я заметил, что ветви, разбросанные кругом, были истоптаны и придавлены. Я поколебался, сделал несколько шагов вперед и поднял шапочку.
Я стоял с шапочкой Кавора в руке, рассматривая сломанные стебли и колючки. Кое-где виднелись небольшие темные пятна, к которым я не смел прикоснуться.
Метрах в двадцати от меня ветерок подбрасывал что-то маленькое и белое.
То был небольшой кусок бумаги, плотно скомканный, как будто его сильно сжали в руке. Я поднял его и на нем тоже увидел красные пятна. Кроме того мне бросились в глаза слабые следы карандаша. Я развернул бумажку и узнал неровный, прерывистый почерк Кавора. Недописанные строки заканчивались кривым росчеркам через всю страницу.
Я
«Я ранен в колено; думаю, что коленная чашка повреждена; я не могу ни бегать, ни ползать». Так начиналась записка, и эти первые слова были совершенно отчетливы.
Далее шло менее разборчиво: «Они гонятся за мной уже давно, и теперь только вопрос…»— слово времени было, повидимому, написано и заменено каким-то другим, совершенно недоступным для прочтения: «когда они настигнут меня. Они окружают меня со всех сторон».
Здесь почерк начал искажаться: «Я уже могу слышать их», скорее угадал, чем прочитал я: дальше следовало что-то совершенно невразумительное. Потом одна строчка опять была совсем отчетлива. «Селениты совсем другого типа, которые, видимо, распоряжаются». Почерк опять превратился в торопливую неразбериху.
«У них более крупные черепа, гораздо более крупные, более тонкие тела и очень короткие ноги. Они издают негромкие звуки и подвигаются вперед с обдуманной уверенностью…
«И хотя я ранен и совершенно беспомощен здесь, их внешний вид подает мне некоторую надежду» — это было похоже на Кавора! — «Они не стреляли в меня и не пытались… вред. Я намерен…». Далее внезапный росчерк карандашом поперек страницы, а на обороте и на полях — кровь.
В то время как я стоял, сбитый с толку и растерянный, с этой ошеломляющей находкой в руках, что-то мягкое, легкое и холодное коснулось на один миг моей руки и тотчас же перестало существовать, а затем крохотное белое пятнышко промелькнуло вверху под надвигающейся тенью. То была маленькая снежинка, первая снежинка — вестница ночи.
Я вздрогнул и оглянулся. Небо так потемнело, что уже казалось почти черным, и было сплошь усеяно множеством холодных, насторожившихся звезд. Я посмотрел на восток: свет, озарявший засыхающий мир, отливал темной бронзой; посмотрел на запад: солнце, потерявшее в скопляющемся белом тумане половину своего жара и блеска, уже касалось стены кратера, исчезало из вида, и все кустарники и беспорядочные зубчатые скалы обрисовывались черными тенями на фоне неба. В огромном озере темноты на западе купалась широкая гирлянда тумана. Холодный ветер заставлял содрогаться весь кратер. Вдруг в одну секунду я был охвачен клубами падающего снега, и весь окружающий мир сделался серым и тусклым.
И тогда опять прозвучал, но не громко и не внушительно, как в первый раз, а слабо и глухо, как голос умирающего, тот самый звон, который приветствовал когда-то наступление дня:
Бум!.. Бум!.. Бум!..
Звон будил эхо в кратере и вибрировал в такт мерцанию крупных звезд. Кроваво-красный солнечный полумесяц опускался при этих звуках:
Бум!.. Бум!.. Бум!.. Бум!.
Что случилось с Кавором? Все время, пока продолжался звон, я стоял, позабыв все на свете. Но вот звон прекратился.