Неужели не осилю смерти,Потную от ужаса беду,И она мне голову отвертит,Словно негритенок — какаду.Из силка не рвется, не летится,Сердце пусто замерло в тоске…Для чего ж ты выучила, птица,Десять слов на глупом языке.Ну, скажи движеньем омертвелым,Что в жаркое вовсе не годна,Что дано изведать крыльям белымНебо до лазоревого дна.Или, крикнув исступленно-тонко,Выплюни рубиновую кровь,Чтобы изумленно негритенкаНадломилась бронзовая бровь.Чтобы сжались медленные пальцы,Чтобы сам он яростью помог —Да! — покинуть огненной скиталицеБелый окровавленный комок.
328
«Неужели не осилю смерти…». Источник текста неизвестен; разыскано В. Ф. Перелешиным в 1980-е годы.
НАЧАЛО ПРАВДЫ («Докачает, дотрясет, дотянет…») [329]
У последних дней, последней из тех застав,Где начало травИ начало правд.
Марина Цветаева
Докачает, дотрясет, дотянетГородской автобус. Посмотри:Железнодорожными путямиПеререзанные пустыри.Ворон тяжко крыльями промашет,Спотыкаясь слепо на ветру.Посмотри, похожи на монашекПривиденья закоптелых труб.Как гудка протяжна панихида,Как рыдают медные уста,И какая горькая обидаВ содроганьях пыльного куста,В рыжей травке, худосочно слабой,В черных ямах с зеленью воды,Где живут жиреющие жабыС желтыми глазами из слюды.Кончено, подведены итоги:Если больше нечему сгорать,Вот сюда приволокут нас ногиБессловесно, подло умирать.Будешь хрипло отходить во мраке,Чтобы хмурый сторож поутруРядом с трупом бешеной собакиОтыскал и твой угрюмый труп.О, просторы городских окраин,Нищету давящая пята, —Вас не должен нищий неприкаянныйГибелью своей оклеветать!Вы манили, звали, уводили,И не вы ль виновны, что тоскойПовседневной ядовитой пылиОтравил нас сумрак городской.Поезд прогрохочет, как гекзаметрОдиссеи. На него с буграДети смотрят жадными глазами,Пыльных одуванчиков набрав.И
вдовец с сироткой синеглазойНе сюда ль из города придет,Чтобы слушать гулкие рассказыВетра про свободу и полет.И поверит… И опять подтянетВолю, как судно на якоря,Вкрадчиво приласканный когтями,Железнодорожными путямиПеререзанного пустыря.
329
Начало правды(«Доканает, дотрясет, дотянет…»). Источник текста неизвестен; разыскано В.Ф. Перелешиным в 1980-е годы. Эпиграфом — из второго стихотворения «Заводские», конец второй и начало первой строф. В оригинале Цветаевой: «У последней, последней из всех застав, / Где начало трав / и начало правд…» (26 сентября 1922; опубликовано: ВР. 1924, № 14–15).
IМаленький ленивый городок,Снежный, синеватый и лукавый,Под ногой свежо хрустит ледок,В высоте златятся свечи-главы,И плывет на волнах красной лавыСолнышко — корабль усталый в док.Отзвонили. Женский монастырьЗа рекой волнами затихает.Собрались собаки на пустырь;Жмутся, вьются, ни одна не лает,И ползет с Заречья нежилаяТишина — осенний нетопырь.Засветились окна. СилуэтСдернул занавеску на окошко.Вздрогнул луч, вонзив в сугроб стилет.Прошмыгнула зябнущая кошка,А метель скользит сороконожкойИ порывом звякает в стекле.Я иду с вокзала. ПетроградБросил поезд в зимние просторы…Вон огни вагонные горятСквозь стекло, задернутое в шторы,Но уже иные в сердце шпоры,А во рту мороз — как виноград.Скрип полозьев. Обувь просквозив,Холод жжет неопытные пальцы,Но — конец, приют уже вблизи:Скоро в тихом бабушкином зальце,Где в углу, как призрак, дремлют пяльцы,Буду пить какао тетки Зи…IIУтром солнце в замерзших стеклахВодит танцы игруний-искр.Печку, гремя, затопила Фекла,Выбросив вьюшки копченый диск.Холод рубашки приятно зябок,Дрожкую бодрость когтит мураш.Мускул бицeпса, как крепкий яблок, —Что же под вечер, коль так с утра?Даже вода, где ланцеты льдинок,Кажется нежно зовущей в бред.Отблески солнца и блеск ботинокРадуют, ровно в осьмнадцать лет.Булка и масло. Скрипящий творог.Скромный племянник, крепыш бутуз.Мир осязаем, он прост и дорог,Сердце же — дерзкий козырный туз…Ешь, словно пишешь (уписан коржик),Губы танцуют, в глазах усмех.Каждая радость здесь как-то тверже:Всё для тебя, если сам для всех.IIIВ переулке тишина мороза,Белый, ровный, безмятежный блеск,А на небе золотая розаИли Спас на белом корабле.Скатанный метелью, не раскатан,Лег пушисто путь к монастырю,Что, прижавшись к розовому скату,Смотрит на вечернюю зарю.Не ему несу свое веселье,Твердость щек и кровь озябших губ,Пробираясь межсугробной щельюК флигелю, зарытому в снегу.IVВ сенях приятный запах ветчины,Согретых шуб и пирога с капустой.В столовой им сейчас увлечены,И потому пока в гостиной пусто…Стремительно отброшены драпри.«Конечно, вы! Я знала, знала очень:Вчера о вас держала я пари».Сверкнувший взор на миг сосредоточенВ моих глазах — и быстрый взмах ресниц…В столовую, уже надев личину,Вступаешь ты походкой баловниц,Танцующих старинный танец чинный.Там папенька, веселый казначей,Уже пять раз заглядывавший в стопку,Предложит мне великолепных щейИ вышибет ударом ловким пробку.Он говорил: «Помещик и гусар,На этот лад подобен будь индейцам».(Его сожрал какой-то комиссар,Назвав тупым и злым белогвардейцем.)
330
Тихвин.Отдельное издание: Тихвин: (Повесть). — Владивосток: Тип. «Далекая окраина», 1922. В поэме немало автобиографических черт; о поездках кадета Митропольского к тетке в Тихвин на зимние каникулы см. рассказ «Волки» (т. 2 наст. изд.). В поэме немало анахронизмов: «тогда явился Блок»соседствует с тем, что Санкт-Петербург именуется Петроградом. «…Женский монастырь»— Введенский женский монастырь, построен по приказу Ивана IV Грозного в 1560 году.
Глава 2
IУ меня был в городе дружок,Послушник монаха Питирима:Волоса он подрезал в кружокИ мечтал о катакомбах Рима.В длинной рясе, бледный и худой,Он, таясь, лепил «богов» из глиныИ талант свой называл бедой,Искушеньем — замысел орлиный.Но стихи (тогда явился Блок)Завладели робостью монашей,И, ревнуя иноческий срок,Опускал он взоры перед Клашей.IIКогда он лепил — пальцыБлуждали по глине, как смычки по струнaм,И в маленьком зальце —Как в замке казалось нам.Казалось, монах оттуда,Где прожил огромно лет,Принес золотое чудо:Улыбку, печаль, привет.И в глине (в унылом тесте,Как в грубо кошмарных снах)Рыдал о светлой невестеХудой молодой монах.И в комнате, тихой очень,Такой голубой сейчас,Размерен, суров и точен,Шел творчески строгий час.Кончал. Вытирал монашекО мокрую ткань ладонь,А там, на доске для шашек,Сверкал голубой огонь.И, в сердце взглянувши чисто, —О, как этот взор звучал! —Отрок с руками артистаКлал уставной начал.IIIИ когда трезвонили к вечерне,Руку он мне торопливо тряс.Но была походка всё невeрнейПод полами вздрагивавших ряс.Послушник в конической скуфейкеУходил и там, в монастыре,Принимал свечу от скромной швейкиПеред Спасом в старом серебре.А потом в своей убогой келье,Лишь старик уснет, угомонясь,Он вступал в высокое ущелье,Как в свой замок следовавший князь.Музыка, плывущие напевыЗаскользивших в памяти стиховИ светящий властный образ ДевыВ остриях утонченных грехов.Разговор о городе-гиганте,О свободе смелых и простыхИ мечты о радостном талантеВ ореоле радуг золотых.
Глава 3
IТеперь всё это давний случай,Десятилетье протекло, —Где ты теперь, жива ли, Кло?Но образ твой из струн созвучий,Как лунный диск над дымной тучей,Встает, светя в мое стекло.Ты так мила. Любила Блока,Мечтала вдаль, грустя светло,И ты не Клавдия, ты Кло,Ты прилетела издалёка,Где паруса под визгом блокаСрывают пены белой клок.О радость — целовать без думы,Любить, жалеть, жестоко взять,Что будет муж, отец и зять,Что будет сонный и угрюмыйВ гросбухах вычеты и суммыВ итогах бисером вязать.Мой сладкий Кло, смешной котенок,Каких не знали мы затей.(Теперь… ты мать своих детей!)Твой аромат был сладко тонок,Он шел от юбок, от гребенок,От острых, в крапинках, ногтей.Те память дни приносит близко,Иду в былое, в тайный лаз.Ведь счастье только для пролаз,А ты, мой сон, не одалиска,Ты — Клаша, Клаша-гимназистка,И перешла в последний класс.
Глава 4
IКогда наметало снегаПочти до самых сеней,Как сладко лететь с разбегаС горы под прыжки саней.Как облако, паром мерин,Лишь слышен тяжелый храп,Но рaзмах его умеренПод сенью сосновых лап.У леса, где встали сани,Где выше звезды слеза,Вновь просят уста касанийИ взоров хотят глаза.И смех твой прекрасен, детка,В вечерний хрустальный час,И сыплет, качаясь, веткаСвой розовый снег на нас.И к городу снова мчаться,И чувствовать тонкий плен,Коленями вновь касатьсяСогретых твоих колен.А колокол, словно било,Гудит, хрустали дробя…И надо же, надо было,Чтоб он полюбил тебя!IIЧто поделать, Кло — простая барышня,А ее папаша — казначей.От реки, где ива и боярышник,Не уходит далеко ручей.А монашек, Васенька-ваятель,Как его мы звали меж собой,Знал уже, ее послал Создатель,Называя девушку — Судьбой.Что ж, любовь для сильных путь веселый,Хорошо, когда любовь проста,Но есть странной жизни новоселы,Их любовь — страдания Христа.Девушке не умной и не глупойЭта страсть была как острие,Быть любимой свято — слишком скупоРадовало, бедную, ее.А монашек был уже безумен,Он пугал избранницу свою…Почему тогда отец игуменНе швырнул его в епитимью!IIIКогда в голубое окноЛучи наклоненные влитыИ стелет лучи полотноНа своды и темные плиты,Когда, зажигая фонарь,Безумие хмурое бредитИ вновь посылает звонарьТяжелые возгласы меди, —Монашек покинул кроватьИ петлю швырнул на стропило.Душа не могла оторватьТот образ, который любила.И черная ряса егоПод трупа фарфоровым взглядомВисела печально, мертвоНа гвоздике рядом.IVПрекрасный, смешной и больной,Святой — говорили иные,Он крылья пронес надо мнойИ канул в поля ледяные.Что девушка? Разве онаИсточник щемящих событий.Над кем тяготеет луна —Вовек не уйдут от судьбы те…Великий обманов исток,Сквозных отражений светило,А сердце глядит на восток,Пока его смерть не смутила.И умер. И город потрясСвоей исступленной кончиной.Под шорох влекущихся рясБыл брошен без пенья и чина.
Глава 5
IБедная нахмуренная Кло.Все кричали: вот его убийца.От людских упреков, как стекло,Может наше сердце раздробиться.Прячась днем, а вечером у насТы рыдала, детски сжавши руки.Сколько дней не ведала ты сна,Сколько дней проплакала от муки.Эта смерть тебя приподнялаИ качнула в сторону иную,И прошила страшная иглаВ детском сердце полосу стальную.Жизнь прошла — годами затекла —И в песке безмолвия зарыта,Но сегодня память извлеклаЭтот хлам угаснувшего быта.Снова в сердце стойкий холодок,И опять — измученный, неправый —Я влюблен в старинный городок,Снежный, синеватый и лукавый.Слушаю призыв монастыря,Силуэты вижу в желтых окнах,И алеет зимняя заряВ облаках на розовых волокнах…
IВ коричневый свой обезьяний мех,Застегнутый почти у подбородка,Вы прячете и горечи, и смех,Изломанная женщина-уродка.Изгиб бедра упрямо нарочит,Клише судьбы — в кивке полувопроса.Вы понимаете — ваш вид кричитОт туфель до подрезанного кросса.И все-таки, когда ваш силуэтИз света в ночь умчат метельно сани,Острей иных очарований нетИ хочешь слов, улыбок и касаний.………………………………………..Идут года, и светопись морщинС висков у глаз уже рисует маску…И все-таки швырнет в глаза мужчинРазвратную и дерзкую гримаску.Раз пьяный друг сквозь зубы бросил «Тварь!»И снес, дрожа, удар твоей отместки:Твоя душа упряма и мертва,А ноготки отточены в стамески.И образ твой не потому ль томит,Что ты всегда у выступа обрыва,Что ты всегда таишь, как динамит,Возможность неожиданного взрыва.Здесь тело истомилось от тоски,Там дух погиб над творческим захватом.В какой-то миг они, роднясь, близки,Клубясь тоской, как дымом синеватым.IIУкрав веселость в алкоголе,Ломает смех черты лица,Но сердце, сжатое в уколе,Уже стремит удар конца.И в истерическом припадке,Себя швыряя поперек,Кричишь, что веришь в мир лампадкиИ в очистительный урок.Ты говоришь, что где-то мама,Что есть сестра и честный зять,А мы молчим и ждем упрямо,Чтоб успокоенную взять.И после капель сладко-жгучих,Когда и плач, и голос тих,Ты вдруг поймешь, что нету лучших,Что нет хороших и плохих.И замирает возмущенье,И каменеет тишина.Прими
и ты свое крещенье,Пойми, что ты обречена.IIIРаскинув ноги, голым животомБелеешь ты на страшном ложе том,Где корчилась и изнывала похоть.А старичок, склонившись на кровать,Спешит штиблет скорей расшнуровать —Торопится и дряхло будет охать.Потом в пивной, где синеватый газПодвел углы у потемневших глаз,Ты будешь пить и слушать гул Арбата.И, кокаином нос запороша,Ты подождешь, пока твоя душаНе станет сумрачной, заостренно-горбатой.И мертвыми покажутся все лица,И скажешь ты, хрипя, как дьяволица:«Не вы, не вы, а он со мной живет!Он крадется, оборотясь мужчиной,И трижды в день под новою личинойМне оголяет груди и живот…»И, вся кипя, метнешься на бульвар,В ночной мороз, клубя из горла пар,И будешь дьявола искать в толпе прохожих…Глядеть в глаза, заглядывать в лицо,Неся в душе железное кольцо,Ища Его, встречая лишь похожих…IVЯ знаю, ты скажешь: «Еще бы!»О, спутник с движеньями льва,Страшнее трясин и чащобыЗакутанный в полночь бульвар.Скамьи, за скелетом киоскаПесчаного круга кольцо,И луч электрический плоскийЛадонью ударил в лицо.Но дальше, в слепой закоулок,Где самое страшное — быль,Где ветер протяжен и гулок,Где хлесткая снежная пыль.Ты думаешь, пусто? Но ближеРешетки гусиный плетень,Где сумрак затянет, залижетК стволу прислоненную тень.Бездонна столичная полночь.Ее утомленная речьВздымает бессонные волны,Чтоб где-то высоко сберечь.И то, что зовется судьбою,Тоскою пронзает сердца,Как будто Архангел с трубоюВознесся над кровлей дворца.VВспылали стриженые тополи,Ветвей развеяв волоса.Вороны крыльями захлопалиИ полетели в небеса.А те, кто ждали, взяты пламенем,В свирепом огненном бредуПрошли вперед, за дымным знаменемИ обнажались на ходу.Худые, жирные… с отвислымиГрудями, бившими о грудь,Они руками-коромысламиГребли в огне безумный путь.И дети, рты открыв, в испаринеБежали между и крича,Свою мечту о добром баринеБросая к следу палача.Мороз уплыл. Скользящей ростопьюПотек с ветвей слезливый всхлип,И Он прошел тигровой поступьюВ аллею запылавших лип.И шабаша пройдет урочный час так…Упавшую, возьмут ее в участокИ, слушая царапающий вой,Не ведая, что Дьявол бродит следом,И бабий крик считая пьяным бредом,Ее жестоко бьет городовой.
331
Дьяволица.Альманах «Парнас между сопок» (Владивосток, 1922).
1Вы помните призыв Карамзина:«Чувствительность, ищи для сердца пищи!»А до него великая война,Восстанье на Урале и Радищев.Помещики сквозь полнокровный сплинВ своем рабе почувствовали брата.Гвардеец, слабовольный дворянин,Влюбленный в Робеспьера и Марата.Так карты жизни путает судьба,Так рвет поток весной ложбину шлюза..Событий огнекрылая трубаИ золотая Пушкинская муза!2На Западе багрово-золотомТяжелой тучи выгибались плечи.Над городом, построенным Петром,Лиловой дымью расплескался вечер.Шла оттепель. Напоминало мартСырых и влажных сумерек раздумье.А над дворцом опущенный штандартКричал о том, что император умер.Тринадцатое истекало. СонОкутал улиц темные овраги,И стиснутый в казармах гарнизонНаутро приготовился к присяге.3Рылеев, лихорадивший всю ночь,Из тьмы рассвета дрожек стук услыша,Поцеловав проснувшуюся дочь,Перекрестив жену, — сутуло вышел.У Трубецких в натопленной людскойШептались девки: «Поднят до рассвета,С семьей простившись, младший ТрубецкойПотребовал палаш и пистолеты…»Светало. Плохо спавший НиколайУ зеркала серебряного брилсяИ голосом, напоминавшим лай,Кричал на адъютанта и сердился.4Он император. Новая грозаВзойдет на звонкий мрамор пьедестала.И выпуклые наглые глазаВпервые нынче словно из металла.А там, в приемной, комкая плюмаж,Шептал гонец с лицом белей бумаги,Что возмущен гвардейский экипажИ дерзко отказался от присяги.Забегали, предчувствуя бедуЗа годы угнетенья и разврата,И в голосах: «Мятежники идут!»Из двери вышел бледный император.5Чиновница, не снявшая чепца,За мужем побежала за ворота,Ведь мимо оснеженного крыльцаМятежным шагом проходила рота.Лабазник закрестился, на двореГостином зашушукался с собратом.И строилось декабрьское карэНа площади перед пустым сенатом.Уже дрожит восторгом мятежаМастеровщина… Не победа ль это?Каховский, нервничая и дрожа,Три раза выстрелил из пистолета.6Еще бы миг — и не было б царя,Плетей и крепостного лихолетья,И ты, четырнадцатое декабря,Иначе бы построило столетье.Уже рвануло вихрями борьбыВ народ бесправный, к силам непочатым,Но цепи исторической судьбыНе по плечу мечтательным барчатам.Уже гудел и рос поток людской,Уже насильник, труся, прятал спину,Но даже ты, диктатор Трубецкой,Товарищей на площади покинул!7И в этот миг, когда глаза горятИ каждый раб становится солдатомИ рвется в бой, — они… они стоят!Стоят и ждут перед пустым сенатом!И чувствует поднявший меч борьбы,Что будет бой мечты его суровей,Что вздыбят степь могильные горбы,Что станут реки красными от крови.И сколько близких канет под топор,И сколько трупов закачают рощи,И потому он опускает взорИ, как предатель, покидает площадь.8Они стоят. И их враги стоят.Но громыхает тяжко батарея,И офицер, в жерло забив снаряд,Глядит на императора…— Скорее,Скорей в штыки! Они — один исход,Иль правы растопчинские остроты:«В Париже прет в дворяне санкюлот,У нас дворяне лезут в санкюлоты».И император понял: «Дураки!»И, ощущая злость нечеловечью,Он крикнул батарее (передкиУже давно отъехали): «Картечью!»9И пушки отскочили. На летуПодхвачены, накатывались снова,И били в человечью густоту,И, отлетая, рявкали сурово.И это всё…Зловеще тишинаБесправия сгущалась год от году.И ты, порабощенная страна,Не получила от дворян свободу.В аллее дней, блестящ и одинок,День отгорел бесславно и тревожно.И, салютуя деспоту, клинокТы, дворянин, покорно бросил в ножны.10И виселицы встали. Но не зряМонарх-палач на площади их строил;От них до грозных пушек ОктябряОдна тропа… И слава вам, герои!Явились вы, опередивши час,И деспот вас обрек на смерть и пытку,Но чуждый вам и победивший классПриветствует отважную попытку.По сумрачному, злому рубежуСверкнул декабрь ракетою огнистой,И, столько лет взывая к мятежу,Стране как лозунг было: «Декабристы!»1925
332
Декабристы.Газета «Советская Сибирь» (1925, 25 декабря). Поэма написана к столетию восстания декабристов. К моменту публикации поэмы Несмелов уже полтора года находился в эмиграции, — поэма, видимо, написана уже в Харбине; Несмелов вплоть до 1929 года печатался в СССР и мог получать оттуда гонорары: советские деньги иногда принимались на станциях вдоль КВЖД. «Чувствительность, ищи для сердца пищи!..»— ср. начало небольшой поэмы Карамзина «Алина», включенной в «Письма русского путешественника» (письмо датировано июнем 1790 года): «О дар, достойнейший небес, / Источник радости и слез, / Чувствительность! сколь ты прекрасна!.. / Внимайте, нежные сердца!» «…Каховский, нервничая и дрожа, / Три раза выстрелил из пистолета…»— Каховский Петр Григорьевич (1799–1826); 14 декабря 1825 года на Сенатской площади убил (выстрелом в спину) Петербургского генерал-губернатора М.А. Милорадовича (1771–1825), смертельно ранил командира гренадерского полка полковника Н.Н. Стюрлера (умер 15 декабря) и ранил свитского офицера. «…Но даже ты, диктатор Трубецкой, / Товарищей на площади покинул!..»— князь Сергей Петрович Трубецкой (1790–1860), которого декабристы накануне восстания 14 декабря избрали диктатором. Трубецкой отказался сложить с себя звание диктатора и должен был присутствовать в День 14 декабря на Сенатской площади, однако в решительный день окончательно растерялся и не только не явился на Сенатскую площадь, но даже принес присягу императору Николаю. «…растопчинские остроты…»— граф Федор Васильевич Растопчин (1763–1826) русский государственный деятель; ср.: «По поводу восстания декабристов граф Растопчин иронизировал в том смысле, что во Франции-де «чернь» учинила революцию, чтобы сравняться с аристократией, а у нас вот аристократия устроила революцию в интересах черни» (Л.Д. Троцкий. «Культура старого мира»).
1Догоняя поезд, ухнет пушка,Перекатят эхо гор горбы.Катит санитарная теплушка,Мчатся телеграфные столбы.По верхушкам елок дым, как пена,Стукота торопит: у-ди-рай!К эшелону самого ЖаненаПрицепился подпоручик Грай.Сколько ни канючил, льстясь холопом,Брыкались французы: «Non… mais pas!»Подкатил теплушку, чик форкопом,Уж теперь не бросят до депа.Комендантша шепчет: «Милый душка,Я на всё согласна, мой шалун!»Катит санитарная теплушка,Только проскочить бы ей Тулун.Зашатались тени. Гул. Просонье.Голосов колесных речитатив.Скоро атаманье золотопогонье,Лишь бы не споткнуться до Читы.Комендант расползся басом круглым,Спотыкаясь храпом в сон и бред.На вагонной стенке — белой — углемЗашатался женский силуэт.Белокурый локон льнет, как стружка,Подпоручик весел, всё забыл,Катит санитарная теплушка,Мчатся телеграфные столбы.2Партизанья стайка, в чаще кроясь,Заморозив за ночь четверых,Выползла к разъезду встретить поезд,Вызвездила в лапах топоры.Бороды в сосулях. В клочьях лопоть:Не потащишь вычинить жене.Падает, не всхлипнув, крюк форкопа:«Может быть, в теплушке сам Жанен!»Поезд свистнул дальше. ПодпоручикДумает, целуя: «Знать, маневр».Беленькая шейка, глазки, ручки…Запоздал тревогой вздрогнуть нерв.Ворвались. Сверлящий взгляд, как верша.Револьвер в сопатку. Раз — два — три…— Золотопогонник. — Ротный фершал!— Подавай бумагу! — На, смотри!— Что така за баба? — Та ж сестрица.До больницы тащим старика.— Нечего лечиться: нам сгодится,На штанине офицерский кант!Ничего не скажешь, ясно — бриджи,Перечеркнут список послужной.Погулял и пожил, и не ныть жеПеред задохнувшейся женой.Опрокинут пулей. Молча роясь,Мужики кругом стоят гурьбой.А у семафора бронепоездЗасветил прожектор голубой.3Чертыхнулась пушка, гулом кроя,За-та-та-та-тах-тал пулемет,Но достались белым только трое,И на каждом пули есть клеймо.Подобрали И пленных взяв — теплушку,Офицеру — спирту, даме — бром.Барыня по-детски плакала в подушку,И мотало версты за окном.Рассветало тускло, мутно, тупо,Граи молчал, забывши все слова,А. на дальней лавке важно трупаСерая покачивалась голова.Кадровый полковник, это ль финиш,Брюки бы другие, жив, глядишь!..— Я теперь сиротка, ты не кинешь?И тянулись руки, как камыш.Поезд, заливаясь сиплым лаем,Громыхнул на стрелках, тут — депо.Засвистали, встали, и — бугаем —Паровоз отцеплен: водопой!Командир «Стального» чертом к даме.Он в былом изящный кирасир,— Если вам угодно, вы их — сами,Словом, в вашей власти… Та: «Мерси!»Как цветок подносят, подал кольта.— Лично, за супруга!.. И пошли.Грай подумал сонно: «И за польта,Две шинелки, язви, унесли».4Мужики толкались на перроне,По горбатым спинам бил приклад.Барыня оружья не уронит,Подведенных не опустит глаз.— Палец на гашетку. Это мушка.Поднимайте выше, целясь в лоб…Дыбом санитарная теплушка,Навзничь телеграфный столб!Где за водокачкой куст и бочка,Меховые боты топит в снег.Кошкою подкралась. Встала. Точка.Бородатый рухнул человек.Подползла к другому, как гадюка,Но глаза мужчины взглядом бьют.Дрогнул локоточек. «Плохо, сука.Промахнулась, псица, мать твою!»Рухнул, опрокинут шашкой Грая,Чмокая по снегу черным ртом.Млели офицеры: «Ишь какая!»Называли барышню молодцом.Мечутся колеса четко, дробно,Стукота торопит: у-ди-рай!Женщину в теплушке нежно обнялЮный подпоручик Васька Грай.Догоняя поезд, ухнет пушка,Перекатят эхо гор горбы.Катит санитарная теплушка,Мчатся телеграфные столбы.
333
Псица.СО, 1929, № 2. «К эшелону самого Жанена…»— см. прим стихотворению «В Нижнеудинске» из сб. «Белая флотилия». «Non… mais pas!»(фр.) — здесь: «Нет… но не…». Тулун— станция в 390 км к северо-западу от Иркутска, с 1927 года — город.