Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4
Шрифт:
– Разумеется.
Затем Кулон спросил у обвиняемых, что они могут показать.
Бувар утверждал, что не оскорблял Сореля; заступаясь за браконьера, он только защищал интересы крестьян; он напомнил о злоупотреблениях в феодальные времена, о разорительных охотах знати.
– Однако нарушение...
– Я протестую!
– воскликнул Пекюше.
– Словам «нарушение», «проступок», «преступление» - грош цена. Так классифицировать наказуемые действия значит становиться на путь произвола. Это всё равно, что сказать гражданам: «Не беспокойтесь о значении своих поступков, оно определяется
– Возможно, - заметил Кулон.
Он собрался объявить своё решение, но тут представитель прокурорского надзора Фуро поднялся с места. Сторожу нанесено оскорбление при исполнении им служебных обязанностей. Если перестанут уважать земельную собственность - всё погибло.
– Поэтому я призываю господина судью применить высшую меру наказания, предусмотренного в данных обстоятельствах.
Это равнялось десяти франкам, которые полагались Сорелю в возмещение понесённого убытка.
– Браво!
– воскликнул Бувар.
Кулон ещё не договорил:
– Обвиняемые присуждаются, кроме того, к штрафу в сумме пяти франков как виновные в правонарушении, установленном прокуратурой.
Пекюше обратился к присутствующим:
– Для богатого человека штраф - пустяк, но для бедняка - разорение. А мне на него наплевать.
Он словно издевался над судом.
– Право же, я удивляюсь, как умные люди...
– начал было Кулон.
– Закон освобождает вас от необходимости обладать умом, - ответил Пекюше.
– Мировой судья исполняет свои обязанности неопределённый срок, судья верховного суда считается способным судить до семидесяти пяти лет, а судья первой инстанции только до семидесяти.
Но тут Фуро сделал знак Плаквану, и тот подошёл к ним. Они запротестовали.
– Вот если бы судей назначали по конкурсу!
– Или назначил Государственный совет!
– Или собрание доверенных, после основательного обсуждения!
Плакван подталкивал их к выходу, и они удалились под улюлюканье остальных обвиняемых, которые надеялись подхалимством снискать расположение судьи.
Чтобы дать выход своему негодованию, друзья вечером отправились к Бельжамбу; в кабачке было уже пусто, ибо солидные посетители обычно расходятся часов в десять. Огонь лампы был приспущен, стены и стойка как бы тонули во мгле; вошла женщина. То была Мели.
Она, видимо, не чувствовала ни малейшей неловкости и, улыбаясь, налила им два бокала. Пекюше стало не по себе, и он поспешил удалиться.
Бувар вскоре снова отправился туда один; он позабавил нескольких обывателей выпадами против мэра и с того вечера стал частенько посещать кабачок.
Полтора месяца спустя с Дофена обвинение было снято за отсутствием улик. Какой срам! Опорочены были те самые свидетели, которым поверили, когда они выступали против Бувара и Пекюше.
Их негодование стало беспредельным, когда им напомнили о необходимости уплатить штраф. Бувар стал поносить казначейство, как учреждение, причиняющее вред собственности.
– Ошибаетесь!
– ответил чиновник казначейства.
– Полноте! Оно собирает треть общественных повинностей.
– Хотелось бы,
Жирбаль растерялся, упал в общественном мнении и больше не появлялся.
Между тем Бувар пришёлся трактирщику по душе; он привлекал посетителей, а в ожидании завсегдатаев запросто беседовал со служанкой.
Он высказал несколько любопытных мыслей относительно начальной школы. По окончании школы молодёжь должна уметь лечить больных, разбираться в научных открытиях, интересоваться искусствами. Непомерные его требования рассорили его с Пти, а капитана он обидел, заявив, что вместо того, чтобы тратить время на муштровку, лучше бы солдаты выращивали овощи.
Когда возник вопрос о свободе торговли, он привёл с собою Пекюше. И всю зиму завсегдатаи трактира обменивались негодующими взглядами, презрительными улыбками, бранились, кричали и так стучали кулаком по столу, что подпрыгивали бутылки.
Ланглуа и прочие торговцы отстаивали отечественную коммерцию, прядильщик Удо и ювелир Матье - отечественную промышленность, землевладельцы и фермеры - отечественное сельское хозяйство, причём каждый требовал для себя льгот в ущерб большинству. Речи Бувара и Пекюше настораживали.
В ответ на обвинения в том, что они не соблюдают церковных обрядов, призывают к нивелировке и безнравственности, они выставляли три предложения: заменить все фамилии регистрационными номерами; ввести для французов определённую иерархию, причём для того, чтобы сохранить свой ранг, надо будет время от времени подвергаться испытанию; отменить все наказания и награды, зато ввести во всех деревнях личные листы о поведении, которые затем передавать потомкам.
Их система не встретила сочувствия. Они изложили её в статье для газеты, издававшейся в Байе, подали докладную записку префекту, петицию в парламент, прошение императору.
Газета их статью не напечатала.
Префект не удостоил их ответом.
Парламент молчал, и они напрасно ждали пакета из Тюильри.
И чем только занят император? Не иначе как женщинами!
Фуро от имени супрефекта посоветовал им быть сдержаннее.
Плевать им на супрефекта, префекта, советников префектуры, даже на Государственный совет. Господство бюрократов - чудовищное явление, ибо администрация неправильно руководит чиновниками, прибегая к наградам и угрозам. Словом, их присутствие становилось неудобным, и влиятельные лица посоветовали Бельжамбу больше не принимать у себя этих двух чудаков.
Тогда Бувар и Пекюше загорелись мыслью совершить что-нибудь такое, что потрясло бы их сограждан, и не нашли ничего лучшего, как разработать план благоустройства Шавиньоля.
Три четверти домов надо снести, посреди посёлка разбить обширную площадь, на пути к Фалезу открыть богадельню, на дороге в Кан построить бойни, а в Паделяваке - пёструю церковь в романском стиле.
Пекюше тушью начертил план, не преминув отметить леса жёлтым, строения - красным, луга - зелёным: образы идеального Шавиньоля преследовали его даже во сне; он без конца вертелся в постели.