Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
Старики важно закивали головами, как бы сознавая, что вина их действительно велика и Лука Лукич вправе покорить их за допущение такой слабости.
— Верно! — согласился один из Акулининых. — Это наша промашка, Лука. И старосте Данилке надо на носу зарубить — не давать молокососам на сходке верховодить, Эк, чего вздумали, первыми выскакивать!
Лука Лукич продолжал спокойно и уверенно:
— …Петру, Семену и зятьям слово насчет раздела мной дадено. Но, старики, не было еще на нашем селе порядков, чтобы по таким делам мир не имел своего суждения.
Сходка была довольна словами Луки Лукича: он в меру и благоразумно польстил народу. Люди одобрительно
— Отцы, никого я в кабаке не подпаивал, чтобы на свою сторону перетянуть, как то делал внук мой Петька…
В толпе послышались неразборчивые крики и смех.
— Да уж, — выскочил Андрей Андреевич, — поторговал наш пузан на этой неделе, братцы! Я сам на Петькины деньги гулял, пропади он пропадом!
Петр прорычал что-то, но голос его затерялся в общем шуме.
— Но это, отцы, — говорил между тем Лука Лукич, — только присказка. Сколько годов я жил, столько годов собирал свое хозяйство! Конечно, оно не в пример вашим, отцы, — он качнул головой в сторону богатеев. — Однако сами знаете, голодом семейство я не морил, в подпаски ребятишек не отдавал, Улусову руки не продавал…
— Работали на тебя как полоумные! — выкрикнул Семен. — Ради кого хребтовину гнули? Не желаем!
— Слыхали, отцы, что внук мой Семен сказал перед всем честным миром, будто я работой его давил, — с веселым блеском в глазах сказал Лука Лукич. — Старики, на кого все в дому шло? Семен на меня кричит, а вы, отцы, сосчитайте, кому из хозяйства приходилась главная доля? У Семена семеро ребятишек, ведь это понять надобно. Настругал-то он их настругал, а кто кормил? Да нешто он один? А я не кормил их? Теперь он раздела просит. Отцы, ведь его кровные дети в побирушки пойдут. Сердце мое кровью обливается, когда думаю, что будет делать Семен. Одна-то пчела, отцы, много ли меду натаскает? На меня, слышь, хребтовины гнули! — Лука Лукич скорбно покачал головой. — Да много ли мне надобно? Как и каждый человек, один обед ем, три ковша воды в день выпиваю. Не ради ли их старался? Не ради ли их каждому грошу счет вел? Чей был глаз в хозяйстве, чья указка?
— Дубьем на работу выгонял! — начал один из зятьев. — Село дрыхло, а мы уже на дворе.
Старики недовольно зашевелились.
— Погоди, Парамошка, — сказал толстый Молчанов. — Ты Луке Лукичу дай высказаться, а тебя, молокососа, мы и слушать-то не желаем!
— Точно, — добавил второй Акулинин, косоглазый мужик, одетый в дорогую шубу на лисьем меху.
— А почему ему молчать? — спросил кто-то из толпы. — Парамошка ко мне то и дело с жалобой приходил: невмочь, мол, батюшка, жить, вовсе нас Лука заездил!
— Эх, Прокопий, Прокопий! — укоризненно заговорил Лука Лукич, обращаясь к свату. — Тебе бы своего Парамошку уму-разуму с малолетства учить. Парамошка, отцы, во всем моем дому самый отчаянный лодырь, — это и все прочие могут сказать.
Зятья насупились и косо поглядели на молодого сытого парня; в семье Парамона не любили за леность.
— То-то и оно, — возвысил голос Лука Лукич. — Конечно, дому без хозяина, как человеку без головы. Иной раз и постращаешь, иной раз и по затылице кого… Не без того, старики! Сами хозяева, сами знаете — молодые на работу не споры, им бы с женами подольше поваляться, им бы погулять… — Он помолчал. — Не вам от меня обида, ребятушки мои, вы меня обидели!
— Им не дай хорошего кнута, — поддакнул Фрол, — они до полдня проваляются.
— А кто это ему такую власть дал — кнутом размахивать, — послышался голос из толпы родных, окружавших сторожевских зятьев. — Скажи, пожалуйста!
— Замордовал! — раздался вопль из той же толпы.
— Делить, делить! — понеслись крики.
Лука Лукич поднял посох. Люди замолчали.
— Вот тут начали кричать: делить, мол, делить! Головы ваши неразумные. А о том вы подумали: ведь в братчине все, в складчине… В согласном-то стаде, наши отцы говаривали, и волк не страшен. Ну, разделю я их, что будет? Одному хозяйству поруха, шести — по миру идти. Отцы! — воззвал Лука Лукич к сходке. — Ведь оно сказано: сноп без перевясла — солома! Размотают мой дом, разрежут землю на малые кусочки, все пойдет прахом… Или мало нищих на селе, что вам охота еще шесть нищих семейств к тем, что есть, добавить? Или мало на селе горя, чтобы еще горюшка подлить? Рассудите нас. Я все сказал.
— Теперь, старики, пожалуй, и Петьку можно послушать, — просипел Данила Наумович.
— Желаем, желаем!
Петр одернул поддевку, снял шапку и вышел на круг. Сходка притихла, все головы вытянулись, старики подставили к ушам ладони, чтобы лучше слышать.
— Так, отцы… Дед все сказал. Мы не перечили, не орали. — Он солидно помолчал. — Хозяйство наше, старики, все равно рушится, потому как дед наш Лука Лукич от дома отбился. Он строит храм и на той постройке, вы сами знаете, пропадает целыми днями.
— Эй! Ты про храм помолчи! — прикрикнул на Петра Фрол. — Это божье дело, мы его всем миром Луке Лукичу поручили. И не тебе за то выговоры миру чинить!
— Я не то, чтобы выговоры, — оправдался Петр, — я про хозяйство… Храм, известно, дело божье, а дом? Что дом без хозяина? Дед в разъездах: то по одному мирскому делу, то по другому… Кому он хозяйство оставляет? Андрияну. А чем Андриян займается? Как грош заведется — в кабак.
Народ долго смеялся. Лука Лукич гневно хмурился. Старики толкали его в бок и что-то шептали.
— Теперь еще скажу. Дядя наш Флегонт в бегах…
— Помолчи о Флегонте! — с яростью выкрикнул Лука Лукич. — Зачем Флегонта касаешься? Какое тебе, волчонок, дело до Флегонта?
— Пусть говорит, — поддержал Петра один из Туголуковых, желая показать свое уважение к власти, против которой, как все знали на селе, пошел Флегонт.
Сходка пошумела и успокоилась.
— Дядя наш Флегонт Лукич, — продолжал Петр, — разыскивается начальством за свои злодейские дела, а наш дед того смутьяна ждет не дождется. Рассудите сами: то он возле церкви, то он в разъезде, то он сидит на погосте у сторожки и все на дорогу поглядывает, сынка своего ненаглядного, Флегонта Лукича, поджидает. Да и не он один Флегонта ждет! — Петр уперся взглядом в Андрея Андреевича. — Вот и он, отцы, ждет не дождется Флегонта, чтобы опять такое же устроить, что у нас было.
Сходка пришла в необыкновенное возбуждение. То там, то здесь образовались отдельные группы, где каждый толковал о своем. Народная толпа колыхалась, со всех сторон неслись выкрики, оскорбительные прозвища; охрипшие голоса мешались в кучу, никто никого не слушал.
Стороннему наблюдателю могло показаться, что мир забыл о главном и занимается бог знает чем… Сосед ругался с соседом из-за каких-то давнишних обид, ругань переходила в отчаянную свалку. Мужики налетали друг на друга, хватали за полы поддевок, петушились и были готовы каждую минуту к драке, но тут взрыв шума, возникший в другом месте, отвлекал их; люди шарахались из стороны в сторону… Кто-то взбежал на крыльцо и говорил оттуда, путаясь в словах. В других местах тоже несли околесицу.