Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон

Вирта Николай Евгеньевич

Лишь ночью, забрав у секретарей протоколы съезда, он знакомился с тем, что там происходит. Чтобы понять весь ход прений, Флегонт читал протоколы и тех заседаний, к началу которых опоздал.

Помимо всего прочего, особенно интересовала его та часть Программы, где говорилось о крестьянстве. Он представлял, скольких трудов стоило Владимиру Ильичу отбить наскоки оппортунистов на крестьянскую часть Программы. Вопя о нереволюционности мужика, они разоблачали сами себя: нежелание и боязнь поднимать массы на революцию были слишком очевидны. Союз рабочих и крестьян они отвергали с пеной у рта.

Уже после съезда в письме Ольге Михайловне Флегонт сообщал слова Ленина о том, что крестьянская масса

привыкнет смотреть на социал-демократию как на защитницу ее интересов.

Из тех же протоколов Флегонт узнал, с какими боями удалось Ленину и твердым искровцам (так назывались его сторонники) отстоять в программе положение о диктатуре пролетариата.

Лишь два-три раза удалось Флегонту выкроить время и присутствовать на заседаниях съезда.

Двадцать третье по счету заседание окончилось поздним вечером пятнадцатого августа.

Флегонт хорошо запомнил эту дату, потому что как раз в тот день шел открытый бой между Лениным и Мартовым, бой, приведший впоследствии к расколу партии.

Заседание началось длинной нервной речью Мартова. Он закончил ее словами, что для нас-де рабочая партия не ограничивается организацией профессиональных революционеров. Она состоит, сказал далее Мартов, «из них плюс вся совокупность активных передовых элементов пролетариата».

Вслед за Мартовым поднялся Плеханов, выступления которого, как знал Флегонт, все очень ждали. С самого начала боя он не проронил ни слова.

В тот вечер Плеханов был в хорошем настроении, сыпал остротами в перерывах; делегаты до слез смеялись. Так же весело начал он и свою речь:

— Еще сегодня утром, слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что то сей, то оный набок гнет, — начал Плеханов под общий смех; лишь Мартов хранил молчание. — Но чем больше я вдумывался в речи ораторов, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне товарища Ленина… По проекту Ленина членом партии может считаться лишь человек, вошедший в ту или иную организацию. Противники этого проекта утверждают, что этим создаются какие-то трудности излишние. Но в чем заключаются эти трудности? Говорилось о лицах, которые не захотят или не смогут вступить в одну из наших организаций. Что касается тех господ, которые не захотят к нам, то их нам и не надо. Здесь сказали, что иной профессор, сочувствующий нашим взглядам, может найти для себя унизительным вступление в ту или иную организацию. По этому поводу мне вспоминается Энгельс, говоривший, что, когда имеешь дело с профессором, заранее надо приготовиться к самому худшему…

Смех, последовавший за тем, долго не давал Плеханову окончить речь. Когда Ленин восстановил наконец тишину, Плеханов сказал, что говорить о контроле партии над людьми, стоящими вне организации, значит играть словами.

— Не понимаю я также, почему думают, что проект Ленина закрыл бы двери нашей партии множеству рабочих. Рабочие, желающие вступить в партию, не побоятся войти в организацию. Им не страшна дисциплина. Побоятся войти в нее многие интеллигенты, насквозь пропитанные буржуазным индивидуализмом. Но это-то и хорошо. Эти буржуазные индивидуалисты являются обыкновенно также представителями всякого рода оппортунизма… Проект Ленина может служить оплотом против их вторжения в партию.

Делегат Красиков, отсидевший много лет в тюрьме, бывший в ссылке, горячо поддержал Ленина, сказав, что Устав партии пишется не для профессоров, а для пролетариев, которые не так робки, как профессора, и они не испугаются организованности и коллективной деятельности.

Как и всегда вылез со своей демагогией Троцкий, сразу же после своей речи получивший от Ленина резкую отповедь.

— Он забыл, — страстно взывал к съезду Владимир Ильич, — что партия должна быть лишь передовым

отрядом, руководителем громадной массы рабочего класса, который весь или почти весь работает под контролем и руководством партийных организаций, но который не входит весь и не должен весь входить в партию. Не странно ли рассуждение Троцкого? Он считает печальным то, что всякого сколько-нибудь опытного революционера могло бы радовать. Если бы сотни и тысячи преследуемых за стачки и демонстрации рабочих оказывались не членами партийных организаций, это доказало бы, что наши организации хороши, что мы выполняем свою задачу — законспирировать более или менее узкий круг руководителей и привлечь к движению возможно более широкую массу. Никогда Центральный Комитет не в силах будет распространить контроль на всех работающих, но не входящих в организацию. Наша задача — дать фактический контроль в руки Центрального Комитета. Наша задача — оберегать твердость, выдерживать чистоту нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена партии выше, выше и выше — и поэтому я против формулировки Мартова.

Ростовчанин Гусев, выступая последним, сказал, что он за ленинскую формулировку первого пункта Устава.

С нетерпением Флегонт ждал результатов голосования. Те же самые — от Акимова до Троцкого, — кто ратовал за разношерстную, неоформленную, мелкобуржуазную партию, протащили своими голосами формулировку Мартова.

Уже в конце того памятного для Флегонта заседания Крупская, встретив его, встревоженно сказала, что начинается нечто похожее на раскол.

4

Чем меньше оставалось времени до окончания съезда, тем более бурным он становился. Словно то, что творилось в те дни на родине делегатов, ворвалось сюда, в этот тихий лондонский переулок, в этот тихий дом.

Силы размежевались уже при голосовании первого пункта Устава.

Ленин не оставил мысли о железной дисциплине в единой и сильной партии. Бундовцы, придравшись к какой-то пустой формальности, а на самом деле не желая ни дисциплины, ни сильной партии, скатываясь все больше к откровенному национализму, на двадцать седьмом заседании демонстративно покинули съезд и тем предопределили свое бесславное будущее: бывшие революционеры, примкнув к сионистам, превратились в откровенных и злобных контрреволюционеров.

На двадцать восьмом заседании покинули съезд самые оголтелые ревизионисты — Акимов и Мартынов. На тридцатом заседании девятнадцатого августа — день, который можно назвать историческим, — снова началось сражение. Выбирали центральные руководящие органы партии.

Когда один из делегатов предложил вместо старой редакции «Искры» избрать новую из трех человек, ссылаясь, как он выразился, на шероховатости, возникающие время от времени в редакции по важнейшим политическим вопросам, Мартов, слишком рано почувствовавший себя победителем после того, как съезд принял его формулировку первого пункта Устава, счел, что он и впредь может командовать съездом по своему усмотрению.

В зале возник неимоверный шум, когда Мартов сказал, что, поскольку поставлен вопрос о внутренних отношениях в бывшей редакции «Искры», он и еще трое редакторов уходят с заседания.

Вслед за тем, полагая, что съезд без Мартова ничто, он ушел. Не очень охотно за ним последовали Старовер, Засулич и Аксельрод. Ушел Плеханов, поручив председательство другому делегату. Вынужден был, скорее из внешней солидарности, нежели по своему желанию, уйти и Ленин.

Председатель обратился к съезду с просьбой ответить, должна ли старая редакция присутствовать при дальнейших прениях. Его никто не слушал: возбуждение нарастало, и беспорядок достиг кульминации, пока наиболее благоразумные делегаты — в их числе Крупская и Землячка — кое-как навели порядок.