Собрание сочинений в 4 томах. Том 1. Вечерний звон
Шрифт:
— Я настаиваю, — горячился Викентий, — я буду настаивать, что доброе в людях попирается. Кем? Сложившимися меж людьми отношениями; давно, а не вчера сложившимися! А к чему это приводит? Пример моей дочери — вот ответ на это! Я что ей говорил? «Таня, — говорил я, — надо восстановить справедливые отношения, надо вернуться к всеобщему доверию, надо трудиться в мире, жить в мире, создавать любовь и мир, гармонию в жизни установить, чему нас учит святая церковь…»
Филатьев уже не играл бровями и не усмехался иронически. Он был весь внимание.
— Господин Филатьев, — взывал к нему
Филатьев услышал глухие рыдания. Он так часто слышал их, так часто видел слезы и так равнодушен к ним был, что не горе отца заставило его склониться к просителю, говорить ему утешительные слова, налить воду из графина… Филатьева привело в расслабленное состояние особое обстоятельство.
Викентий не представлял, с каким наслаждением слушал Филатьев крики его сердца. Не мог же он догадаться, что его думы и замыслы Филатьева совпадали.
«Правда, высказаны они несвязно, растерянно, но какая же может быть стройность мыслей у человека, убитого горем? — думал Филатьев. — Успокоить, дать высказаться до конца, еще раз удостовериться!..»
— Ну, полно, — употребляя в голосе весь запас бархата, увещевал Викентия Филатьев. — Не так уж все безнадежно. Все в руках человеческих. Верю вашему чистосердечию. Полно, успокойтесь!
— Как мне быть спокойным? Злые люди совратили мою дочь, а я буду спокойным? Я ненавижу всех этих бунтовщиков! Поймите: перед вами отец, который любит свое дитя, хочет его спасти…
— Ах, боже мой, ничем я помочь вам не могу! Ваша дочь на допросах либо молчит, либо говорит дерзости.
— Боже мой, боже мой! Но хоть в одном не откажите: пустите меня к ней.
Викентий пал духом: страшная слабость как бы лишила его дара речи. Филатьев, выждав некоторое время, сказал:
— Впрочем, видя ваши страдания и будучи человеком, гм, гм… Одну минуту, батюшка, попробую уговорить начальство.
Филатьев вышел из кабинета, выкурил в коридоре папиросу и снова возвратился. Он улыбался.
— Уговорил!
— Господин, как я благодарен вам! — проговорил Викентий.
— Ну вот, видите, оказывается, и охранники не такие уж чудовища, какими их малюют.
Да что вы!
— А что касается ваших благодарностей, — умиленно сказал Филатьев, — то не надо меня благодарить, не надо, отец Викентий. Я ваш единомышленник, клянусь! Внимая крикам вашего сердца, я только об одном и думал: уж не подслушали ли вы часом мои думы, думы бессонных ночей? Слушал вас и диву давался: как же верно вы выразили самые затаенные мои мечтания! Расскажите-ка, чем живут, чем дышат мужички, а?
— А не скучно ли вам будет? Да ведь и заняты небось?
— Помилуйте! — вскричал Филатьев. — Да мне вас слушать одно наслаждение. Прошу вас, умоляю рассказать о вашей тихой сельской жизни…
— Тихой? — усмехнулся Викентий. — Ох, уж не такая она, Алексей Матвеич, тихая.
И он поведал Филатьеву все двориковские дела.
— Да-с, грустную картину вы изобразили, отец Викентий, — подпуская в голос
— Да, да, верно, Алексей Матвеевич! Об этом-то по ночам, таясь в тиши, я и пишу…
— Пишете? Что пишете? — Филатьев опешил от такого признания.
Смущаясь, Викентий признался, что пишет книгу.
— Зову и хозяев и слуг, просветленных разумом и непросветленных, объединиться в братский союз.
— Но это же превосходно! И за чем же остановка?
— Да ведь, пожалуй, книгу-то не прочитают. Да и кто возьмется выпустить ее?
— Помилуйте, напрасно вы так судите. Такая книга нужна сейчас не менее, чем десять заповедей Моисея.
— Легко сказать! Набросать на бумагу рассуждения — полдела. Главное — что из этих рассуждений вывести?
— Как что? Да вы уже и вывели, насколько я вас понял. Я хочу сейчас говорить только о главном предмете ваших раздумий — о крестьянстве. Революционеры говорят мужику: царская власть есть произвол. А что утверждаете вы? Вы говорите: самодержавие — надклассовая форма правления, стоящая над страстями всех сословий, третейская сила, равная для всех. Вы сами сказали: мечтаю о союзе примирения! Так вот, значит, и вывод найден. Значит, не только мечты, но и механизм изобретен. Крестьян и их обидчиков вы объединяете в независимый от политиканов союз, где с открытыми сердцами люди будут обсуждать взаимные требования. А договорившись — к государю: «Мы, мол, ваше величество, нашли способ понимать друг друга, никакие смутьяны нас с толку не собьют. Позвольте, государь, всем верноподданным объединяться в такой же союз…»
— Спасибо. Теперь для меня все ясно. Не знаю, чем и отблагодарить вас, — взволнованно сказал Викентий.
— А ведь оно так всегда и бывает с талантами. Творят, не ведая что, а придет сторонний человек, взглянет да и объяснит таланту, что он сотворил. Главное — творение, а толкователи найдутся. Да что толкователи! А почитатели? Покоя душа народная требует, дорогой отец Викентий. Вы душу народную успокойте. Вас так превознесут, так возвеличат!..
— Это не так уж важно, — пробормотал Викентий. Впрочем, слова Филатьева вызвали к жизни незнакомое ему чувство. Он был польщен, нервная дрожь овладела им.
Филатьев проводил Викентия до двери, пожелал успеха.
Глава седьмая
Викентий ожидал увидеть дочь в том арестантском жалком виде, какой он нарисовал в своем воображении еще в Двориках: бледную, похудевшую, удрученную, в тюремном халате.
Какова же была его радость, когда он увидел Таню бодрой, веселой, одетой в обыкновенное платье.
Он бросился к ней, обнял, замер, бормоча: «Да как же так? Да зачем же ты это? — и осыпая поцелуями чуть-чуть осунувшееся лицо. — Что ты наделала, Таня, что ты наделала?»