Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
— Обстановки не понимаете, не понимаете течения исторических процессов! — холодно процедил Фирсов, с презрением глядя на «батьку». — Повторяю: сейчас в открытую с большевиками воевать нельзя. Силы надо беречь, оружие беречь, в подполье уходить. Так постановил центр.
— И правильно постановил, — заметил Санфиров. — Народ войны не хочет. Нас бандитами начали звать. Народ мира хочет!
— Яшка, и ты меня продаешь?! — крикнул Антонов.
— Нет, не продаю, Александр Степаныч.
— Стишки начал сочинять, дур-рак! — злобно прошипел Сторожев. — Командир гвардии, чтоб тебя!..
— Молчи, Петр Иванович…
— Не верь, не верь Яшке, Саша! — закричала Косова. — Продаст.
— Тут нет Сашки! — разъярился Санфиров, ненавидевший Косову. — Тут сидит командующий армией восстанья. Тут решаются большие политические дела, и бабе здесь делать нечего.
— Убью, подлый! — Косова выхватила револьвер.
Антонов ударил ее по руке. Револьвер упал.
— Александр Степанович, — сказал Сторожев, — плюнь на иудушек! Пока не отвоюем власть, будем воевать. Силы у нас еще есть.
— Верно, верно! — поддержал его Шамов.
— Сомнут! Всё сейчас против нас, — предостерегающе сказал Санфиров.
— Стало быть, что же? К красным идти на поклон? Милости просить? — Антонова трясло от гнева. — На веревке тебе, Санфиров, покачаться захотелось?
Фирсов встал.
— Вот что — в последний раз предлагаю: прячьте людей, закапывайте оружие.
— Пошел вон! — зарычал Сторожев.
Фирсов, пожав плечами, вышел, бросив на ходу:
— Завтра соберите комитет и штаб. Думаю, они умнее вас.
— Продали, продали! — Антонов заскрежетал зубами и повалился на стол. Все бросились к нему.
— Опять! — Шамов безнадежно махнул рукой.
— Что с ним? — спросил Сторожев.
— Припадок.
Вызвали армейского врача Шалаева. Через час Антонов пришел в себя, поманил пальцем Плужникова, который сидел на кровати и с тревогой следил за манипуляциями врача.
— Верно сказал этот пес, надо созвать комитет, Наумыч, — прохрипел Антонов. — Дело серьезное, без народа не обойтись.
Вечером в избе, где жил Антонов, за закрытыми ставнями пьянствовали Антонов, Косова и Герман.
Они собрались выпить, чтобы разогнать дурное настроение. Фирсов нарушил обычное молчаливое душевное равновесие Антонова. Косова, любившая его истерически (да и какого иного чувства мог ждать Антонов от этого чудовища?), хотела рассеять дурное настроение ее героя и любовника, а Герман был рад придраться к любому случаю и напиться.
Пил Антонов из стакана большими глотками, ничем не закусывая, мрачно смеялся, то порывался куда-то идти,
Косова, сидя у него на коленях, прижималась к нему, целовала бледные, пьяные губы.
— Ну, полюби, полюби меня, Саша! — блудливо бормотала она.
— Уйди, Марья! — Антонов грубо отталкивал ее от себя.
— Кто приласкает тебя, кто утешит, кто думы твои разделит, миленок? — шептала Марья ему на ухо. — Ведь из-за тебя в это дело пошла.
— Не з-звал…
— Какая же тебе баба нужна?
— Н-не такая, — твердил Антонов. — Н-не такая.
— Чистенькая, добренькая? И чтоб с тобой через реки крови? Найди, найди такую! — Косова истерически рассмеялась. — А я… Через реки крови, через лощины, трупами забитые… Знаю твои мечтания… На белом жеребце в Москву въехать. Так слушай! Со всех попов ризы сдеру — ковром положу под твоего коня. На пути твоем все придорожные столбы коммунистами увешаю. Всю Россию заставлю тебе поклониться, а кто не захочет, тому башку прочь… Сама, сама головы резать буду! Девок тебе косяками пригоню… Саша!
— Уйди! — Антонов со страшными ругательствами столкнул Косову с колен.
Она упала, целовала его босые ноги. Он начал бить ее по лицу.
— Бей, бей, — визжала она, простоволосая, бесстыдная в своем вожделении. — Бей, Сашка, все равно полюбишь меня, нет у тебя никого больше и не полюбишь никого!
Антонов отпихнул ее, взял бутылку, жадно глотал вонючую самогонку, упившись, уставился в одну точку мутными глазами, потом хриплым голосом запел любимую свою песню:
Трансваль, Трансваль — страна моя, Ты вся горишь в огне……Ночью, совсем потерявшие остатки разума, они спустились вниз и, шатаясь, пробрались к амбару. Там вторые сутки ждали своей участи пленные коммунисты. Герман отпер амбар, зажег свечу в фонаре, висевшем у притолоки.
Пленные — их было пятеро: четверо мужчин и девушка-учительница — сбились в кучу и, тесно прижавшись друг к другу, ждали смерти.
Антонов, не целясь, выстрелил в угол. Девушка вскрикнула.
— Т-ты не можешь, — сказала Косова, ее шатало от самогонки. — Д-дай я!
Она прицелилась, маузер дал осечку, прицелилась еще раз…
Из угла выскочил чернявый, босой человек, в одном исподнем и крикнул:
— Палачи, убейте! — и рванул на себе рубашку.
Дрожащими руками Герман выхватил браунинг и выстрелил в белое пятно, человек упал и пополз в угол, к своим. Потом Косова и Антонов начали палить в живую, шевелящуюся, стонущую кучу.
И вдруг из нее начал вырастать человек…