Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
Мужик говорил неторопливо, степенно поглаживая бороду.
— Ну, что? — спросил его Листрат. — Отдали тебе мельницу антоновцы?
— Отдали. Не дело, чтобы без хозяина оставалась мельница.
— Та-а-ак, — протянул Листрат. — Ну, поехали. Трогай, Федя.
— Куда же вы теперь направляетесь? — спросил мельник как бы невзначай.
Листрат, не отвечая, тронул поводья и отъехал. Федька, ударив своего Татарина ногой, бросил:
— К свату на хутор едем — к Александру Афанасьевичу Кособокову. Устали до смерти, измотались. Н-ну, Татарин!
Василий
— Дернуло тебя, собачьего сына, за язык, — зло проворчал Листрат. — Тоже, разведчик. Стукнуть бы тебя по башке.
— Чего тебе сделалось? — огрызнулся Федька. — Ну, сказал. Тут о зеленых не слыхать. Да и мужик-то свой, отцов приятель.
— Он твоему отцу, дурак, такой же приятель, как я Сторожеву. Твой отец от него трех коров да четырех лошадей в Совет увел в восемнадцатом году, а Василий Васильевич обиду сто лет помнит.
Федька съежился. Листрату стало жаль парня.
— Ну-ну, приободрись, ты, воин! — усмехнулся он. — К хутору подъезжаем. Ну-ка, покажи Оле, как красные разведчики ездят, — и подмигнул Федьке. — Да темляк-то поправь, пускай на темляк взглянет.
Федька подмахнул рукой чуб и выпрямился в седле.
Седой сутулый Александр Афанасьевич Кособоков встретил разведчиков приветливой улыбкой.
— Гостечки, гостечки прибыли, — зачастил он. — Вытянулись, похудели. Ох, уж эта мне война, одно наказанье! Дайте я лошадок отведу в конюшню. Овса нет, миленькие, а сенца дам.
Когда Листрат и Федька сошли с коней, Кособоков ласково потрепал по спине Татарина, заботливо отколупнул с крупа кусок грязи и, взяв лошадей под уздцы, повел их в конюшню, крикнул на ходу:
— Заходите, заходите в горницу, ребятки, располагайтесь!
Федька приоткрыл дверь в горницу, там никого не было.
— Высматриваешь? — засмеялся Листрат.
Федька что-то пробормотал в ответ.
Вошел хозяин. Листрат вынул кисет, обрывок старой желтой газеты и стал угощать хозяина куревом.
— Табачок у тебя славненький, — заметил старик, — а у меня в этом году не удался! То завируха, то ездили, хозяйничали всякие. Ну, как сваток наш Никитушка? — обратился он к Федьке.
— Кланяется, — сказал Федька. — Живет, чего ему делается? Ездим, наша жизнь таковская.
— Да, — подтвердил Листрат, — ездим! Кто пашет, а мы вот пашем задницей о седло! Смехота! — И прибавил: — Что это у тебя так тихо?
— Убрал своих. Старушка моя Ольгу в Тамбов повезла, от греха подальше, к дяденьке. Дяденька у нас там на заводе работает. Дело-то, видать, разгорается, Листрат Григорьевич!
— Пойду погляжу лошадей, — пробубнил огорченный Федька. — Разболтался, а о лошадях-то и забыл, вояка!
Кособоков в последний раз затянулся, выбросил цигарку в окно и разгладил усы.
— С малолетства народ к крови приучается. Что будет, а?
— Ничего плохого не будет, — отвечал Листрат. — Кровь-то дурную выпускаем!
—
— Какую можно, ту и выведем.
— Поспешили бы вы, — с тоской заговорил Кособоков. — Земля скучает, пустая лежит, бесплодная, мужика землица к себе требует. Выйдешь в поле, Листрат Григорьевич, горько на душе становится. Сколь много земельки, а мы из-за нее воюем. Все бы ужились без драки, а?
— Все бы ужились, — зло подхватил Листрат, — да иным скоро тесно становится. Иные властвовать над землей хотят. Этих и выводим.
В чистой избе надоедливо жужжала муха. Монотонно тикали на стене часы. Кособоков задумчиво барабанил пальцами по столу. Листрат курил и смотрел на серо-голубые кольца дыма. Был тих и спокоен весенний хрустальный день.
— Нам, Листратушка, — заговорил Кособоков, и глаза его засверкали, — власть бы покрепче, посправедливей. Чтобы без баловства, без обиды, чтобы не ездили зря, не топтали землю, не обижали мужика.
— Крепче нашей власти нет, — ответил Листрат. — Власть наша — все, у кого на руках мозоли.
Кособоков отнял свои руки от стола — они у него были черствые, широкие, с синей сетью набухших вен, с заскорузлыми согнутыми пальцами.
— Тебя никто не трогает? — спросил Листрат.
— Сохрани бог, Листратушка, да и что я? Ни богат, ни беден, верчусь на середке. — И с тоской прибавил: — Работать бы нам в спокойствии, пахать, сеять…
— Ничего, скоро успокоим Тамбовщину… Разверстку отменили, среднему мужику почет и уважение. Только работайте, дескать. Ленин-то декрет, слышь, подписал. Вот-вот получим.
— Это дюже хорошо, — улыбнулся Кособоков.
Вошла стряпуха Катерина, внесла яичницу.
— Кушайте, — сказала она. — Яички-то не купленные, свои яички, кушайте с богом.
Катерина положила ложки, вынула мутно-зеленую солонку.
Листрат взял нож, нарезал хлеба, потом открыл окно и хотел позвать Федьку. И увидел — из зарослей, верстах в четырех от дома, выскочили всадники и мчались прямо к хутору.
Федькин Татарин был норовистый, нехороший мерин. Вот и сейчас он не хотел выходить из конюшни. Давно выскочил Листрат, и конь под ним ходил ходуном, а Федька все возился с Татарином. Буйный жеребчик бил ногами, таращил глаза, извивался, дрожал, но не шел. Федька тащил Татарина за повод, толкал, уговаривал, кричал; Татарин не хотел выходить из конюшни.
Федька завизжал от злобы и отчаяния и сам удивился этому звериному, истошному визгу, поднявшемуся изнутри, оттуда, где засел страх. Через пять — десять минут сюда нагрянет Сторожев. Федька знал: Сторожев пообещал с каждого пойманного разведчика из отряда Сашки Чикина содрать шкуру. Сторожев зря не божился, а в чикинском отряде об этом знали.
Зол был Сторожев на чикинских разведчиков!
— Смотришь, ничего такого, все тихо, все гладко, — говорил Сторожев, зло покусывая ус, — ан, он тебе как шип в задницу. Ну сукины дети!