Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Шрифт:
— Убей его, убей его, Саша! — визжала Косова.
Фрол Петрович, цепляясь за стену, поднялся. Вид его был страшен.
— А не боюсь я вас, псы! Бейте — не убьете. — Сильным рывком он открыл окно, закричал: — Народ, люди! Да когда ж будет конец нашей муке!
Ишин начал тащить Фрола Петровича от окна, тот ударил его локтем, удар пришелся по глазу. Ишин завертелся волчком. Фрол Петрович схватил Антонова за шиворот, подтащил к окну.
— Ну, скажи, бандит, что ты меня убить задумал! Покажись народу,
Антонов вырвался из его рук.
— Ага! — торжествующе закричал Фрол Петрович. — Народа боишься? Ну, стало быть, крышка тебе!
Косова выстрелила в него. Фрол Петрович схватился на плечо — оно кровоточило, прислонился к стене.
— Убить вздумали? — прохрипел он. — Кого? Кто я? Руки, которые принесли свет. Он зарей утренней полыхает над миром. И ни вам, мошенники, и никому вовек не потушить его!
Прогремел еще один выстрел: это стрелял сам Антонов. Но он был сильно пьян, револьвер дрожал в его руке, выстрел не задел Фрола Петровича.
Не видать бы Фролу Петровичу света белого, если бы в кабинет не ворвался привлеченный выстрелами Санфиров.
Он выхватил у Антонова маузер, стал перед Косовой.
— А ну, довольно! — гаркнул он свирепо. — Убери, сучка, маузер, не то я из тебя кишки выбью.
Потом поднял Фрола Петровича и понес к выходу.
У школы стояли его санки.
— Отвезите в больницу, — тяжело дыша, приказал Санфиров адъютанту.
Фрол Петрович пролежал в больнице месяца полтора, а потом о нем забыли: не до него было в штабе Антонова.
Угрюмо повесив голову, возвращался Сторожев в Дворики. Пьянство в штабе Антонова, ставшее за последнее время привычным делом; Косова, натравливавшая Антонова на комитет; Ишин, интриговавший против всех; святоша Плужников, елейными проповедями пытающийся восстановить мир в штабе и в комитете; чревоугодие, разврат, когда в воздухе пахло грозой, — все это не настраивало Сторожева на веселый лад. Лешка вспомнился ему. Никак не мог он примириться с его бегством! Двенадцать лет прожил у него малый, сыном считал его Сторожев. Да и он ли один убежал от Антонова! Таких не сосчитать. А теперь решение красных об отмене продразверстки… У мужика мозги перевернутся. Как скрыть правду? Ее не повесить.
«Неужто конец? — думалось Сторожеву, и он ужасался. — Да нет, быть того не может! Велика еще наша сила…»
Но страх заполз в его душу и крепко угнездился там. Сторожев бесился от этого чувства; никогда он не испытывал его с такой силой и был зол на весь мир — на Лешку, на Фрола Петровича, на всех, кто покушался на его волю и власть.
Путь домой лежал мимо хаты Аксиньи Хрипучки. Наташа, увидев Сторожева из окна, бросилась к нему, упросила зайти, посидеть.
«Вот уж кто знает все о Лешке!» — думалось ей.
По селу прошел
Не мог и Лешка передать весточку Наташе. Тосковал, худел, да что поделаешь — лбом стенку не прошибешь.
Наташа пополнела, по лицу расплывались землистые пятна, глаза смотрели ласково, как у теленка. Она бережно носила округляющийся живот, крепилась, но ночи не спала — безотвязные думы о Лешке мучили ее.
Сторожев молчал.
— Лешка-то… — начала Наташа и зарыдала. — Сдался он, забрали его или убили?
Снова злоба поднялась в сердце Сторожева против Лешки, против Фрола Петровича; они узнали правду, и в той правде конец ему, Петру Ивановичу!
— Надо полагать, сдался, — равнодушно заметил Сторожев. — Из Ивановки передавали, наезжал туда, бахвалился, женился будто…
— На ком? — ахнула Наташа.
— На коммунистке какой-то. — Сторожев отвернулся: он не мог глядеть Наташе в глаза.
По улице бродили ребятишки, солнце сушило дороги, черные поля тянули к себе Сторожева.
— На коммунистке? Забыл, значит? — сурово спросила Наташа.
— Надо быть, забыл. Бахвалился и тебя поминал: «У меня, дескать, есть дурочка, свистну — прибежит».
Сторожев сухо засмеялся, скрутил цигарку, задымил.
— Свернули красные парня с пути, испортили твою жизнь, — вздохнул он. — И отца твоего…
— Что отца? — охнула Наташа.
— К Ленину пошел за какой-то правдой. Пропал Фрол, не иначе, зарубили его красные… Жалко мне тебя, жалко, девка, безответная ты, тихая, кроткая. Другая не спустила бы даром такой обиды.
Наташа повернулась к нему. Глаза ее горели мрачным светом.
— Кроткая, тихая, безответная? — выдавила она. — Плохо ты меня знаешь, Петр Иванович!
— До свиданья, Наталья, поеду, пора мне.
«Вот еще одну свернул, — подумал он. — Зачем?»
Два дня пил без просыпу Петр Иванович, молчал, курил или смеялся глухо. Домашние смотрели на него со страхом.
И потянулись дни, полные тоски. Наташа ждала отца, Лешку, просыпалась от каждого цокота подков, от каждого стука, все думала: он!
Раньше еще мечтала о тихой жизни: вот пройдет, пронесется буря-война, и она родит сына, весь он будет в отца, и так спокойно зажурчит сверчок в их хате.
Она еще думала, что просто некогда парню заехать в село к своей любушке — гуляет с отрядом на далекой стороне.
Теперь чего же ждать? Ушел, делу своему изменил, ее бросил. Забыл любовь, клятвы, совесть потерял.
Подлец!
Теперь что же думать о нем? Другую целует-милует, солнышком кличет, у нее ночи ночует, ей на грудь кладет свои кудри…