Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность
Шрифт:
…Узнав о смерти Антонова, Лев решил, что больше ему ждать нечего, что восстание не повторится, что надо искать новых, иных путей борьбы.
Он сказал в сельсовете, что едет в город учиться, распрощался с Настей, пообещав написать ей, вызвать в город, выслать на дорогу денег, и ушел из села.
В ненастный октябрьский вечер двадцать второго года он приехал в Верхнереченск.
Глава вторая
Губернский город Верхнереченск, лет триста назад заложенный на берегу реки Кны, — если верить летописцу, —
В царствование Петра сюда прислали непокорных стрельцов; они расселились в слободе, которую с тех пор так и зовут — Стрелецкой. Стрелецкая слобода — самое древнее место в городе, потому что центр его, с кремлем и церквами, выгорал несколько раз дотла, — раскинулась на высоком холме. Напротив него — другой холм; по нему ползут домики Пушкарской слободы. Между этими холмами, на дне огромной котловины, — Верхнереченск.
Худшего места для города, кажется, не найти. С обоих холмов в сердце города стекает грязь, жидкий навоз и прочая мерзость. Во время дождей в город устремляются бурные потоки жидкой грязи. Она разрушает мостовые, тротуары, заливает подвалы и погреба…
В половодье по улицам города можно разъезжать на лодках, а летом, когда солнце высушит все лужи и болота, вслед за прохожими и извозчиками вздымаются клубы серой едкой пыли.
От нее не спасается даже лучшая улица Верхнереченска — Большая. И все же, несмотря на пыль, эта улица истинное украшение города. С Пушкарского холма, на котором стоит вокзал, она, вся засаженная акациями, липами и тополями, стремительно сбегает вниз, потом взлетает на Стрелецкий холм, на вершине которого стоит огромный белоснежный собор. За собором — обрыв к реке.
Неширокая и не очень глубокая Кна причудливо огибает город. Отлогие берега ее сверкают изумрудной зеленью, в ней много разной рыбы, вода ее теплая и необыкновенно приятная для купанья.
Летними вечерами обыватели сходятся на берег Кны, купаются или просто коротают вечера, сидя на скамеечках, расставленных вдоль берега. Зажигается первая звезда, луна выходит из-за холма и повисает над городом, а народа у реки еще много, гуляют пары, старички, сидя над рекой, ведут тихие разговоры, ребятишки — самые поздние купальщики, никак не хотят вылезать из воды Вдали, у самого леса, раздается песня, там гуляет какая-то компания.
Лес то придвигается к реке вплотную, то тянется вдали черной, суровой стеной. Если из леса смотреть на город ночью, — глазам представляется чудесное зрелище. Вдали мерцают огоньки, точно тысячи светлячков разбежались, разлетелись по холмам и играют друг с другом и порхают с места на место, гаснут и снова зажигаются. Медленно угасает это тихое мерцание — город погружается в сон. Лишь за Пушкарским холмом до рассвета не тухнет белое зарево: там вокзал, депо.
Город спит, улицы его в ночные часы тихи, гулки, поцелуи раздаются звонко, они будят эхо. Дремотные деревья словно встряхиваются, но через мгновенье снова погружаются в сон.
Матросская улица, удаленная от центра, от городского шума, заросшая
Около самой реки, почти у обрыва, стоит широкий нескладный особняк купца Кузнецова. От улицы и от соседних дворов дом отгорожен высоким забором с острыми шипами поверху. Пройти во двор можно только через узенькую калитку, но она всегда на запоре — надо звонить дворнику. Услышав звонок, дворник Илья Макеев, человек суровый, неразговорчивый, медленно подходит к воротам, открывает сделанное в калитке окошечко, рассматривает и расспрашивает посетителя, куда-то уходит, снова возвращается и нехотя впускает человека во двор.
Такой порядок заведен еще купцом. Купец умер, сын его лабазными делами заниматься не захотел, вышел в адвокаты, но дома родительского не покинул и порядков в нем не изменил.
Даже заросший сад он не велел чистить, распорядился лишь прорубить в дальнем углу забора калитку и недалеко от нее, в зарослях, построить беседку.
Строили беседку и делали калитку в тысяча девятьсот третьем году; хозяин в те времена слыл за либерала.
Беседка два года подряд служила местом, где собирались и прятались местные эсеры. Ключи от беседки и калитки хранились у адвоката и у некоторых избранных людей. Люди эти со временем были пойманы полицией; адвокат с помощью знакомых и денег избежал неприятных последствий своей политической деятельности, остепенился, и беседка долгое время пустовала.
Февральскую революцию адвокат Кузнецов встретил радостно, полагая, что бывшие друзья не забудут его услуг.
В предвидении будущих благ Кузнецов перечитал три-четыре политических книжки, прицепил к лацкану красный бантик и весьма успешно выступил на каком-то митинге с речью, в которой всячески поносил старые порядки и рисовал розовыми красками недалекое будущие.
Супруга адвоката, по женскому недомыслию, сначала фыркала и морщилась, наблюдая все эти перемены, но муж со свойственным адвокатам красноречием разъяснил жене выгоды нового режима.
— Мамочка, — сказал он как-то ей, — разве тебе не все равно, какая дама будет изображаться на сторублевках, — толстая Екатерина или вдохновенная Свобода? Кроме того, мамочка, адвокаты сейчас ценятся на вес золота. Кто же иначе будет уговаривать этих хамов, чтобы они не перли скопом в царство небесное? Нет, дорогая, если в эту кашу полез Александр Федорович Керенский, — значит, и нам здесь найдется работа!
Лавры коллеги не давали адвокату Кузнецову покоя. Он окончательно решил, что, пожалуй, эсеры и есть та самая лошадка, на которой российская империя поскачет галопом в счастливое будущее, и что сам он может быть не последним человеком в этом обозе.
К этому времени с каторги и из ссылки вернулась старые друзья. Став начальниками, вершителями судеб, они не забыли счастливых дней юности, проведенных в беседке адвокатского сада. Кузнецов был вознесен, у него стали собираться сливки общества.
Здесь нередко заседал губернский комитет эсеровской партии, а глава комитета, толстомясый верзила Безруков, состоял даже в друзьях дома.
— Этот толстяк просто липнет ко мне! — говорила супруга адвоката, и чересчур полные щеки ее тряслись от смеха.