Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Шрифт:
— Вот и настоящий хозяин явился, — с болью сказал Иван, — Ну что, сын?
Сын сбросил в угол узду, ременные вожжи, разделся, плеснул на руки водой и только тогда нарочито грубым голосом ответил:
— А что? Все свезли. Здорово! — он оглядел нас серьезным, пристальным взглядом. — Пожалуй, мать, и я чайку выпью, — хозяйственно, по-взрослому проговорил мальчик.
Мать налила ему чаю. Он пил старательно, чинно, не торопясь. Заезжий вынул из вещевого мешка пару головок чеснока, ободрал шкурку и начал есть, присаливая, без хлеба.
— Любите
— Люблю не люблю, а есть надо! Цинга, хозяйка, — паршивое дело!
— Где же вы ее подхватили?
— А все там же, на севере. Месяц шел по тундре из чужих тылов в свои. Чуть-чуть не погиб.
— Да, много людей загибло, — раздумчиво сказал хозяин. — Э-э, да что говорить! — он безнадежно махнул рукой.
— Перестань ты! — проворчала хозяйка. — Стояла семья на шести ногах, стояла на четверых, а на пяти тем и более устоит!
Адъютант стал будить водителя.
— Поешь, соня! — он дернул его за рукав.
Водитель пробормотал что-то невнятное и, еще глубже втиснувшись в угол, захрапел.
— Устал! — хозяйка зевнула. — Толя, принеси соломы для ребяток: спать им надо.
Когда солома была внесена, бурки разложены, хозяйка подошла к водителю:
— Сынок, а сынок, иди спать, родимый, чего там!
Водитель открыл глаза, сразу встал, молча побрел, пошатываясь, на чистую половину и захрапел там с новой силой.
— Здоров спать, — усмехнулся адъютант, но через несколько минут он снял шашку, ушел на солому и тоже в один миг был готов. Уснул заезжий, расстелив на скамейке пальто и подсунув под голову мешок, уснула хозяйка на печке, уснул сын, а Иван достал из-под лавки дырявые калоши, куски резины, клей и принялся за дело. Долго сидели мы при свете коптящей лампы, — Нина рассказывала о рейде дивизии, о сложной жизни девушек в военных частях.
— Доченька, спать бы ты шла! — сквозь сон пробормотала хозяйка. — Иди ко мне, тут тепло, мягко…
Девушка ушла на печку, я лег рядом с адъютантом, а Иван все сидел, клеил калоши. Думая о том, как, вероятно, порой хозяевам хочется побыть одним, и о том, с каким спокойным, суровым достоинством они несут тяготы жизни у проезжей дороги, я задремал. Вдруг я услышал стон хозяина и в свете ночника увидел, как Нина по-кошачьи ловко спрыгнула с печи, взяла его под руки, отвела на постель и снова одним движением маленького, гибкого тела взобралась на печь.
Все затихло в доме, лишь изредка глубоко вздыхал теленок, да за стеной весенняя капель звенела.
Меня разбудил разговор девушки с хозяйкой. Было часов девять, и солнце вливалось в окна могучим светлым потоком.
— Эка, говорю, ты дурень, дурень, непутевая твоя голова! Другие вовсе живота лишаются, иным глаза выжигают, руки отрубают, а у тебя одну ногу отняли, так ты вона какие речи повел! Дурень, говорю, ты дурень, мало ли дел на свете хромому? А по хозяйству, говорю, я да Толя и без тебя управлялись, а сейчас и тем более управимся… А потом все эдак в шутку и свела: накостыльник, мол, деревяшка одноногая. Каких только названий я
— Ладно, все сделаю.
— И телку накорми.
— Ладно, ладно.
— Я мигом обернусь. Нынче воскресенье, а мы возим сено для Красной Армии. Толя просился, а я не взяла, пусть отдохнет, а то ведь с эдаких-то лет по хозяйству! Он у меня дельный, худоват только. Ничего: корову начну доить — поправится. А молоко в сенцах, доченька, оставлено. Вы уедете к вечеру, не раньше, не прощаюсь.
Она вышла. Девушка чем-то занялась у печки. Я снова заснул и проснулся неизвестно от чего, словно меня кто-то толкнул в бок. Нина стояла перед зеркалом и примеривала адъютантскую шашку. Она то обнажала клинок и опиралась на него в воинственной позе, то снова вкладывала в ножны. Я засмеялся про себя. «Э, — подумал я, — хоть и ходила ты по немецким тылам, а все равно еще ребенок. И очень хорошо, что ребенок».
Вдоволь насладившись своим бравым видом, девушка вышла. Через несколько минут сквозь дремоту я услышал голос Толи:
— Ну, сыграй, дядя Семен, сыграй танец.
Кто-то сидевший на кухне и не видимый мне заиграл на губах краковяк. Я встал и вышел. На стуле около стены сидел человек в драной шинели с багрово-красным, одутловатым лицом, поросшим черными жесткими волосами. Водянистые глаза его были устремлены в пространство, грязными корявыми пальцами он пощелкивал по губам, изображая некий музыкальный инструмент. Увидев меня, он прекратил свое занятие.
— Здравствуй, дядя Семен! — сказал я. — Ты что, здешний?
Семен усмехнулся:
— Не-е!
— Он беженец, — объяснил Толя.
Рядом с ним сидела, подперев щеку рукой, толстая девочка лет пяти, с бледным нездоровым лицом и очень серьезным, неподвижным взглядом.
— Я из Смоленщины. — Семен улыбнулся неизвестно чему. — У нас все сожгли.
— Он свихнулся, — сказал Толя. — Фашисты его хотели застрелить, а он и свихнулся. Потом убежал. Иной раз все соображает, а иной — ничего. Позовут его на вечер, он на губах танцы играет.
Девочка все с тем же строгим видом смотрела на Семена.
— А это чья?
— У нас жили беженки, ее сестры. Ну, она и полюбила мою мать. Вот так сядет, подопрет щеку рукой и часов пять просидит, лишь бы мать не уходила из избы. Чудная!
Девочка перевела сосредоточенный взгляд на меня, потом снова воззрилась на Семена.
— Где же ты живешь, Семен?
— Везде. Добрые-то люди прикармливают. По весне пойду домой, на Смоленщину, — и заулыбался.
— Ну, сыграй еще что-нибудь, — попросил Толя.