Собрание сочинений в двух томах. Том I

Кнут Довид Миронович

111. Разлука («Вот и все, что на память осталось…»)

Вот и все, что на память осталось От любви горделивой, как флаг, — Только злая ленивая жалость, Пожеланья здоровья и благ. Да суровое счастье свободы (Все погибло, дрожи — не дрожи!..), Да тяжелый презрительный отдых От объятий, бессонницы, лжи. Мы друг другу, пожалуй, не судьи, Только сердце свое затаит: Ничего никогда не забудет, Никогда ничего не простит.

112. Разлука («Как в море корабли, как волны в океане…»)

Как в море корабли, как волны в океане (Где в теме встречи — рокот расставанья), Как поезда в ночи… (Скрестившись, как мечи — Два долгих и слабеющих стенанья.) Как в море корабли… О, нет, совсем не так. И проще, и страшней: в безбрежном мире буден Мы разошлись с тобой, родной и нежный враг, Как —

разлюбившие друг друга люди.

113. Разлука («Опять над душою полночной…»)

Опять над душою полночной Старинная реет тоска: Любовная радость непрочна, Любовная мука крепка. На мир, балаганный и чумный, Нисходит опять тишина: Любовная радость безумна, Любовная горечь умна. И вновь расцветают построчно Спокойствие и чистота: Любовное счастье порочно, Любовная мука свята.

114. Все в порядке

Тише… Что ж, что оказалось ложью Все, чем жил, — все, от чего умрешь! Ведь никто тебе помочь не сможет, Ибо слово п о м о щ ь тоже ложь. Все в порядке. Улица и небо… Тот же звон трамваев и авто. Грустно пахнет зеленью и хлебом… Все, как было: все — не то, не то. Ты забыл, что наша жизнь смертельна, Ты кричишь в надежде беспредельной. Не услышит — никогда — никто. — Друг мой… Нет ни друга, ни ответа. О, когда бы мог не быть и я! За домами, в пыльные просветы, Сквозь деревья городского лета, Проступает, чуть катимый ветром, Белый океан небытия.

115. Поездка в Сэн-Реми

I

Это было третьего апреля Девятьсот тридцать второго года (Тысячу опустим для удобства). В мире было холодно и сыро. Шли дожди. Под непрестанным душем Городскими черными грибами Расцветали зонтики поспешно, А в лесу: грибы-дождевики. В мире было холодно и пусто. Днем над ним текло слепое солнце С древним равнодушием, а ночью Безучастно леденели в небе Городские неживые звезды. Лишь звезда забытых переулков, Полумертвая звезда окраин, Да большие звезды гор и пляжей, Да живые звезды деревень — Всем своим дрожанием и блеском Трепетали: о борьбе и смерти, О любви, о тайне, о судьбе. И протягивали к нам лучи, Острые, как мудрость или жалость. В мире было холодно и гулко. Стервенели страны и народы. (Ночью мнился мне тревожный звук — Скрип зубов… иль треск последних тронов?) Явственно шатались государства, Страны загорались, над землею Реяли пары небытия В день, когда — используя свободу (Это было третьего апреля) — Я набрал разнообразных фруктов У бесстыдной радостной торговки С жадными и щедрыми глазами, И, смешавшись с праздничной толпою Серозубых жителей предместий И демократичных парижан, Сел в гремучий юркий дачный поезд, Бойко побежавший в Сэн-Реми.

II

Был ранний час. В купе, со мною рядом, Сидела пара, обнимаясь крепко. В окне мелькала живопись предместий: Застенчивая зелень и заборы, Приземистые низкие вокзалы, Заброшенные люди и дома, Ныряющие в пыль, — и неизбежный Рекламой обесчещенный домишка, Несущий миру весть о Дюбоннэ. Чуть-чуть покачиваясь в такт колесам, Выстукивавшим что-то на мотивы И Соломона, и Экклезиаста, Я незаметно начал слушать шепот Моих соседей. О, скучные и вязкие слова, О, нищие любовники, как жалок Был их любви непраздничный язык. О, бедные, когда б они узнали, Как говорили о любви — другие, Предтечи их: Петрарка или Данте, Овидий, Пушкин, Тютчев или Блок. И стыдно стало мне за их любовь: Весь день томиться где-нибудь в конторе, Или склоняться над какой-то блузкой, Иль как-нибудь иначе продавать Свой день, свой труд, свой пот, свою судьбу Тому, кто даст тебе немного денег, И после — оплетенных скукой — дней Дождаться воскресенья, дня свободы, Когда ты миру друг и ветру — брат, И встретиться с желанною своею И ничего ей не уметь сказать, И ничего от бедной не услышать Умнее, музыкальнее, живей Бездушных и заплесневелых слов О том, что день сегодня сыроватый, Что скоро, вот, появится клубника, И, помолчав, и, словно просыпаясь От долгого и тесного объятья, Вздохнув, дрожащим голосом сказать — О шляпе, башмаках, водопроводе…

III

Я

пересел напротив, чтоб вглядеться В попутчиков… И вот, по их глазам, По их губам, рукам — я вдруг увидел С недоуменьем и почти с испугом: Им был открыт какой-то тайный мир, Что проступает сквозь слова и вещи, Сквозь косные невзрачные предметы, — Им был открыт прекрасный тайный мир. Вагон летел, и в стареньком купе Я видел пыль, нечистые скамейки, И смятую газету (что противней Прочитанной газеты!..), и соседей, Еще не старых, но помятых жизнью. Я слышал стук и скрип оконной рамы Да дробь колес. Они же, рядом сидя, На то же глядя, видели иное, Иное слышали и знали об ином, И я подобен был слепцу, со зрячим Сидящему — пред ними те же краски, И звезды те же, те же — мрак, и песня, И девушка, несущая корзинку, Но как несхожи меж собой виденья, Что — позже — каждый унесет к себе. Он говорил ей: ты бледна сегодня, Мой милый зайчик, крошка дорогая… И женщина пьянела, и безумье Мутило ей глаза горячим счастьем. Смиренный и божественный язык Прикосновений, взглядов и молчаний. От рук к рукам, от глаз — к родным глазам, От сердца к сердцу шли живые токи Той радости, которой нет названья, Той прелести, которой меры нет, Той щедрости, которой нет предела. Да, есть еще таинственнейший мир Неясных музыкальных измерений, Есть царская симфония любви, В которой расплавляются слова, Чернея, истлевая, умирая, Как осенью — обугленный листок, Как обескровленное скукой сердце, Как сердце, недождавшееся счастья. Кондуктор что-то крикнул. Поезд стал. Я долго шел проселочной дорогой. Стоял белесый сонный хмурый день, Но в сером небе зрело счастье мира.

Из цикла «Прародина»

^{Д. Кнут у Стены Плача в Иерусалиме (осень 1937)}

116–117. Хайфа

1. «Среди бесплодных дел и тучного безделья…»

Среди бесплодных дел и тучного безделья, В пустыне каменной, где звери не живут, Опять — оазисом: спасительная келья, Мужской геометрический уют. И вновь безмерный лист нетронутой бумаги Самозабвенно ждет живительных чернил, Скупых последних слез, благословенной влаги, Что человек про черный час хранил. Работает страна — перо, лопата, заступ — И пот души, как пот лица, солен. Но там, где сеян хлеб — цветы Экклезиаста, Твой мудрый сад, безумный Соломон.

2. «О, бедный Кармил! Гробовые кубы…»

О, бедный Кармил! Гробовые кубы Блюдут гигиенический уют: Радиофон — и золотые зубы, Сквозь кои души медные блюют. Огонь и сера европейской лавы, Кинематограф, заводской гудок… Но надо всем, но через все — отравой — Пронзительный библейский холодок.

118. Рош-Пина

Звезды светят Из синего небытия На дома, синагогу и площадь. Возвращается ветер На круги своя И шуршит в эвкалиптовой роще. Возвращается ветер На круги своя, Подбирает листок эвкалипта. Здесь, по этим Неисповедимым краям Шли, стеная, рабы из Египта. Возвращается ветер в стотысячный раз, Бередит ханаанские склоны. Как свидетели правды, о, Экклезиаст, Непреклонные скалы Хермона. Возвращается с моря, с высоких вершин Влажной вечностью веющий ветер. Кипарисы качаются чинно в тиши, Как свидетели горя и смерти. Возвращается жизнь: вот Ревекка с водой На плече… Это было — и будет. Возвращается смерть. Но, под той же звездой, Не рабы умирают, а люди.

119. Цфат

Бугры горбатых рыжеватых гор, Верблюдами разлегшихся по склонам. Бесплодья цвет, где редко жадный взор Утешится пятном темно-зеленым. Угрюмых гор осенний караван, Уставший от бесцельных путешествий, От пестрого однообразья стран, От скуки облаков, песков и бедствий. Он слишком долго нес — и ночь, и день — Убогий скарб людской: дома и гробы. Тысячелетний груз и дребедень Бессильной веры, непосильной злобы… Теснящихся уступами домов Таинственные голубеют кубы, Стада камней, верблюдов и ослов, Ослиный рев, томительный и грубый, И вновь — всерастворяющий покой Над вечностью библейскою, заклятой. И сквозь стеклянный неподвижный зной Мне слышен Бог, склонившийся над Цфатом.