Собрание сочинений в двух томах. Том I

Кнут Довид Миронович

– ----

Что было? Вечер, тишь, забор, звезда, Большая пыль… Мои стихи в «Курьере», Доверчивая гимназистка Оля, Простой обряд еврейских похорон И женщина из Книги Бытия. Но никогда не передам словами Того, что реяло над Азиатской, Над фонарями городских окраин, Над смехом, затаенным в подворотнях, Над удалью неведомой гитары, Бог знает где рокочущей, над лаем Тоскующих рышкановских собак. …Особенный, еврейско-русский воздух… Блажен, кто им когда-либо дышал.

81. «Уже давно я не писал стихов…»

Уже давно я не писал стихов. Старею я — и легкости веселой, С которой я писал стихи когда-то, Уж нет в помине. Камня тяжелее Мне ныне слово каждое мое. Уже давно — с трудом и неохотой Беру я самопишущую ручку, Чтобы

писать не письма деловые, Не счет белья, сдаваемого прачке, Не адрес телефонный, а — стихи. Уже давно я не писал стихов, Но, только что расставшись с человеком, Которого еще совсем недавно Я так любил, как любят только дети, Животные, поэты и калеки; Но, только что расставшись с человеком, Вполне приятным, но совсем ненужным, Я вдруг присел к столу, достал бумагу И пробую — не знаю сам, зачем — И для кого, о чем — почти не зная, В отчаяньи, холодном и спокойном, Я пробую еще писать стихи. Сейчас на крышах спящего Парижа Лежит ночное войлочное небо. В метро еще дуреют парижане, Под фонарями, в нишах, у подъездов, По трафарету созданные люди Однообразно шепчутся и жмутся. За окнами, неплотно — по-парижски — Прикрытыми, шевелятся в дремоте Какой-то первозданной мутной кучей — Любовь, печаль, покорность, страх и горе, Надежда, сладострастие и скука… За окнами парижских сонных улиц Спят люди-братья, набираясь сил На новый день недели, года, жизни, На новый день… А мне сейчас непоправимо ясно, Что наша жизнь — бессмысленность и ложь. Я эти торопливые слова Бросаю в мир — бутылкою — в стихии Бездонного людского равнодушья, Бросаю, как бутылку в океан, Безмолвный крик, закупоренный крепко, О гибели моей, моей и вашей. Но донесет ли и — когда, кому, В какие, человеческие ль, руки, Волна судьбы непрочную бумажку С невнятными и стертыми словами (И на чужом, быть может, языке!) О том, что мы завлечены обманом В бесплодные, безводные пустыни И брошены на произвол судьбы. И нечем нам смирить наш страх и голод, И нашу жажду нечем утолить. Я эти безнадежные слова Бросаю в необъятные пучины, Со смутною надеждой на спасенье, Не зная сам, что значит слово — помощь, Не понимая — как, когда, откуда Она ко мне прийти б еще могла. А завтра мой двойник и заместитель Займется снова разными делами, Напишет за меня две-три открытки, Раскланяется вежливо с знакомым И спросит: «Как живете, как — здоровье, Что — мальчик ваш?» И скажет: «Приходите…» И, в общем, соблюдет меня повсюду — Спокойный, твердый, мужественный друг. Лишь изредка, но, правда, очень редко, В его глазах — почти без выраженья — Мелькнет, как тень, неуловимый отблеск Тишайшей, но тяжелой катастрофы, Прошедшей незаметно для газет. …Как будто тень трагического флага, Что бился бы большой бессильной птицей В тот гулкий, вдохновенный, страшный час — Час одинокого жизнекрушенья.

Насущная любовь

^{Автограф стихотворения «Разлука» из сборника «Насущная любовь» (1938)}

82. «Нас утром будит непомерный голод…»

Нас утром будит непомерный голод И жадность древняя в еще густой крови… О, как нам радостно: отдать — рукой веселой — Все сны за крохи хлеба и любви. Но не насытиться! Под равнодушным небом Мы каждый день изнемогаем вновь, Отдавши все за корку, корку хлеба И черствую насущную любовь.

I

83. Полночь

Бьет полночь близко на часах лицея. За стройною решеткой дышит сад. Прекрасен фонарей волшебный ряд. Под мирным небом сердце цепенеет. Вот этот звук — в симфонии миров Безжалостный — вовек не повторится: Здесь шел поэт по улицам столицы (Затерянный, как пес среди снегов…). Он шел, не в силах с Богом примириться, И одинокий стук его шагов О бремени свидетельствовал — слов, Которым никогда не воплотиться.

84. Весть

Не бодрствуется мне сегодня — и не спится. Висит над крышей мертвая луна. Как мечется душа… Ей гибель мира снится, И утешает мир любовию она. К кому-то весть дойдет. Еще не понимая Сигнала братского из темных стран добра, Обрадуется вдруг душа полуживая — Мой безымянный друг, мой брат, моя сестра.

85.

Нищета

Мы постепенно стали отличать Поддельные слова от настоящих. Мы разучились плакать и кричать, Мы полюбили гибнущих и падших. И стало все пронзительней, трудней, И стало все суровее и проще, Слова — бедней, молчание — нежней… …Я вышел на пустеющую площадь — Все тот же мир: цветет фонарный ряд, Ночь настигает город и предместье, Над миром звезды мертвые горят Прекрасной страшной беспощадной вестью. О, чуток слух и зряч надменный взгляд Тех, что заброшены и одиноки… Но есть еще — мучительный закат, Любимые безжалостные строки. Еще нередко человечий взор И молчаливое рукопожатье Нам облегчают тяжесть и позор Библейского жестокого проклятья. В дневном поту и в холоде ночей Все горше терпкий вкус любви и хлеба. И вот — в последней нищете своей — Мы избегаем вглядываться в небо: В пустыне мира глухи небеса К слабеющим мятежным голосам, Что гибнут в синей музыке вселенной… О, бедность наша будь благословенна.

86. Осенний порт

Корабль уходит в океан, Дымя трубою новой. Кричит на рубке капитан, Бранчливый и суровый. И ударяет в сердце хмель Бесцельных путешествий. Но нет смешнее слова: цель — В веселом ветре бедствий. Уходят в море корабли, Уходит все на свете. Проходят женщины земли, Ты больше их не встретишь. Меж тем, быть может, среди них, Кто знает — кто узнает? — Прошла… (Но тут болтливый стих Стыдливо умолкает.) Увозят в поле поезда Груз радости и боли. Они уходят навсегда. Их не увидишь боле. И смотрят люди, за окном, На живопись ненастья, Где грустно тает скромный дом Неузнанного счастья. Прошли напрасные огни… А поезд окаянный Везет туда, где ждут одни Туманы и обманы. И паровоз свистит, грозит Осенним сонным нивам. Ему наперерез летит Автомобиль счастливый. И ускоряет ход — и вот Перевернулся споро, И не закончен долгий счет Любви и сложной ссоры…

87. Противоречья

Остались — собиравшиеся ехать, Вернулись — кто уехал навсегда. В высоком доме девичьего смеха Захлопотала юркая беда. Живет века — Джоконда неживая. Расстались те, что в верности клялись. А те, что утром встретились в трамвае, Уже обречены любви на жизнь. Цены не знает радости богатый, А тот, кто знает — беден, слаб и нищ. Отрады мира скорбию чреваты, А мудрость любит горесть пепелищ… И, ничего ни в чем не понимая, Случается, в час гибельный, ночной, Порой я смысл какой-то постигаю, Тень правды вдруг мелькнет передо мной. Но рассказать другому не умею. Но передать словами не могу, И потому смущен — и цепенею, Безмолвствую, кощунствую и лгу.

88–89. Молчи…

1. «О грусти вечной…»

О грусти вечной, О первой встречной, О страсти во взорах, О счастьи в глазах, На дне которых Брезгливость и страх, О душах приземистых, сытых, густых, О будничных скучных небритых святых. О тысячах жизней, смертей, бурных бедствий, Что канули в серость без всяких последствий… О песне нечаянной, Спящих кольнувшей, О счастьи трамвайном, Пропавшем, мелькнувшем. (Трамвай — на окраину, Летом минувшим. Был вечер, и ветер — Совеем, как у Блока… Духи, Гала-Петер, Звоночек жестокий…) О многом пустяшном, Веселом и страшном, О многом И всяком, Убогом — И разном, Обычном, Однако, Вполне безобразном, Приличном, Но, все же, совсем невозможном — О жизни острожной, О смерти безбожной…

2. «О тех, кого не встретил…»

О тех, кого не встретил, Кого я не заметил, Кто — как попутчик в поезде — навек пропал в ночи. О тех, кого не встретил, Кому я не ответил, О нужных мне, обещанных, молчи, перо, молчи. …О тех, кого не встречу, Кого я не замечу, Кому я не отвечу…

90. Дождь