Собрание сочинений в одной книге

Лондон Джек

Из всего этого пеон понял только последние слова.

– Да, я мужчина, – сказал он, выпячивая грудь и вскидывая истерзанную голову. – Я мужчина из племени майя.

– Ты? Из индейского племени майя? – насмешливо усомнился Фрэнсис.

– Я наполовину майя, – неохотно признался пеон. – Мой отец чистокровный майя. Но женщины племени майя в Кордильерах ему не нравились. Он полюбил женщину смешанной крови из долины, и родился я. Но она изменила ему с негром из Барбадоса, и отец вернулся в Кордильеры. Как и моему отцу, мне суждено было полюбить женщину смешанной крови из долины. Ей нужны были деньги, а я обезумел

от страсти. И тогда я продался в пеоны за двести пезо. Пять лет я был рабом, меня били. И что же? К концу этих пяти лет я должен был уже не двести, а двести пятьдесят пезо!

* * *

В то время как Фрэнсис Морган и многострадальный майя все больше углублялись в Кордильеры, чтобы нагнать своих, а юкатанские нефтяные источники все быстрее обращались в дым, еще дальше, в самом сердце Кордильер, назревали новые события, которым суждено было свести вместе всех преследуемых и преследователей – Фрэнсиса, Генри, Леонсию и их отряд, пеона-беглеца, гасиендадо, жандармов во главе с начальником полиции и Альваресом Торресом, горящим желанием добиться не только обещанной Томасом Риганом награды, но и обладания Леонсией.

В пещере сидели старый мужчина и хорошенькая молодая женщина смешанной крови. При свете дешевой керосиновой лампы она читала вслух переплетенную в пергамент большую книгу Блэкстона в испанском переводе. Оба были босы, с голыми руками. Одеждой им служили плащи с капюшонами из грубой дерюги. Капюшон женщины был откинут назад, открывая ее пышные черные волосы. Капюшон старика был глубоко надвинут на голову, как у монаха. Его лицо аскета, с острыми чертами, величественное и полное силы, было чисто испанского типа. Такое лицо могло быть у Дон Кихота. Но существовало и различие. Глаза этого старика были закрыты и обречены на вечный мрак слепоты. Никогда не смог бы он увидеть ветряную мельницу и ломать о нее копья.

Слепой сидел в глубоком раздумье, в позе Роденовского «Мыслителя», и слушал читавшую ему вслух красивую метиску. Но он не был мечтателем, и не в его натуре было, подобно Дон Кихоту, сражаться с ветряными мельницами. Несмотря на слепоту, которая непроницаемой пеленой скрыла от него весь видимый мир, он был человеком, склонным прежде всего к действию, и его душу никак нельзя было назвать слепой – так безошибочно она проникала в самое сердце и душу мира, лежащие под его внешней оболочкой, и так хорошо он видел самые потаенные грехи и тайные добродетели людей. Старец поднял руки, остановил девушку и стал вслух размышлять о прочитанном.

– Человеческое правосудие, – заговорил он медленно и с уверенностью, – это в наши дни состязание в уме и ловкости. Не справедливость, а ум и изворотливость – вот что теперь важнее всего. Законы вначале были хороши, но способы, которыми они осуществлялись, завели людей на ложный путь. Они приняли путь за цель, средства достижения – за самый предмет стремлений. Но закон есть закон, он необходим, он есть благо. К сожалению, в наши дни правосудие сбилось с верного пути. Судьи и адвокаты состязаются в уме и учености, ссорятся друг с другом, совершенно забывая об истцах и ответчиках, которые стоят перед ними, содержат их и ищут справедливости и беспристрастия, а не ума и учености.

Однако старик Блэкстон все-таки прав. Под всем этим, на самом дне, в самом основании здания правосудия, лежит глубокая и искренняя

жажда права и справедливости для всех честных людей. Но что говорит Блэкстон? Люди сами придумали себе много нового. И вот закон, бывший вначале добрым, так исказило влияние всего придуманного, что он служит больше не обиженным и даже не обидчикам, а только разжиревшим судьям и худым, голодным адвокатам. Их ждут слава и нажива, если удается доказать, что они остроумнее своих противников и даже самих судей, выносящих приговор.

Старик остановился, все еще в позе «Мыслителя», между тем как метиска ждала, чтобы он подал ей обычный знак, предлагая продолжать чтение. Наконец, как бы взвешивая в своих мыслях судьбы вселенной, он сказал:

– Но у нас есть правосудие здесь, в Панамских Кордильерах, – правосудие истинное и беспристрастное. Мы работаем не для людей и не для собственного желудка. Дерюга взамен тонкого сукна помогает решать дело беспристрастно и справедливо. Читай дальше, Мерседес. Блэкстон всегда прав, если только правильно его понимать. Это то, что теперь называется парадоксом, то есть то же самое, что и современное правосудие, которое тоже суть парадокс. Читай дальше. Блэкстон – сама основа человеческого правосудия, но сколько зла совершается умными людьми во имя права!

Минут через десять слепой мыслитель поднял голову, втянул ноздрями воздух и жестом остановил девушку. Она тоже втянула в себя воздух и спросила:

– Может быть, это лампа, о Справедливый?

– Это горит нефть, – ответил он. – Это не лампа. И запах идет издалека. Я слышал также выстрелы в ущелье.

– Я ничего не слыхала, – отозвалась девушка.

– Дочь моя, ты видишь и не нуждаешься в том, чтобы слышать так, как я. В ущельях была стрельба. Прикажи моим детям все разузнать и доложить мне.

Девушка смиренно поклонилась старику, который не видел, но привык различать ухом каждое движение ее тела; он знал, что она ему поклонилась. Затем она откинула завесу из одеял и вышла. По обе стороны входа в пещеру сидело по человеку, очевидно, из класса пеонов. Каждый был вооружен винтовкой и мачете, за поясом были заткнуты ножи без ножен. Когда девушка передала приказание, пеоны встали и поклонились, – видимо, не ей, а тому, от кого исходило приказание. Один из них постучал рукоятью мачете о камень, на котором сидел, и стал прислушиваться. Камень замыкал рудоносную жилу, тянущуюся по всей горе, через ее середину. А дальше, на противоположном склоне горы, откуда, как из гнезда хищной птицы, открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел другой пеон: он прижал ухо к такому же камню, а затем постучал по нему в ответ. Потом он подошел к стоящему шагах в шести от него полузасохшему дереву, сунул руку в дупло и потянул за веревку, висевшую внутри, как звонарь дергает за веревку колокола.

Никакого звука не последовало. Вместо того большой сук, ответвлявшийся от главного ствола на высоте пятидесяти футов и торчавший, как крыло семафора, стал двигаться вверх и вниз. На расстоянии двух миль отсюда, на горном хребте, ему ответило такое же дерево-семафор. А еще дальше, по склонам гор, сверкание солнечных лучей в ручном зеркале передало, как по гелиографу, приказание старика из пещеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным языком вибрирующих рудоносных жил, солнечных бликов и качающихся веток.