Собрание сочинений в семи томах. Том 1. Рассказы
Шрифт:
— Все это время, — проговорил он смущенно, — я думал о вас только с любовью.
— Нет, — выкрикнула Лида, — это невозможно, невозможно! Разве могли бы вы?!
Голуб схватил ее за руки.
— Лида, вы пришли ко мне потому, что вы знали об этом.
Лида не отпиралась.
— Невозможно, — шептала она в отчаянии.
Руки ее безвольно повисли.
«Ах, Лида, — с беспредельной жалостью думал Голуб, — зачем вы пришли? На что решились? Какого наказания ждали? Могло ли это мгновение спасти вас? А эта жертва — искупить вину? Зачем вы хотели довести все до крайности? Видите, как это нас ранило! Что же великое и чудесное вы намеревались совершить? Каких великих, славных свершений
Лида отступила в нерешительности и отчаянии; удивленно оглядела она комнату, где должно было свершиться искупление… Увидела незнакомую, чужую, убогую обстановку…
— Лида, — смущенно начал Голуб, — вы, вероятно, знаете, что ваша матушка… словом, я не могу больше запросто приходить к вам.
Лида молча кивнула.
— Если бы вам захотелось вновь навестить меня… — тихо произнес он.
На глаза Лиды навернулись слезы жалости к себе самой.
— Ничего другого не остается… — повторил Голуб.
Лида склонила голову движением трогательным и печальным.
Элегия (След, II)
В этот вечер несколько утомленный Боура читал доклад в Аристотелевском обществе. Хотя слушателей собралось немного, ему было как-то не по себе, и вскоре он почувствовал, что изнемогает; Боура понял, что аудитория не удовлетворена и дискуссии не избежать, а это почему-то не радовало его. Время от времени он слышал свой собственный голос, какой-то глухой, бесцветный, с тяжелой каденцией и неестественными ударениями. Боура попытался овладеть им, но — тщетно; слышать себя было мучительно и неприятно.
Кроме того, лектора удручали слушатели. Ощущение было такое, будто они отгорожены стеною и невероятно далеки от него; было досадно, что он вынужден делиться с ними своими сокровенными мыслями. Все казались ему на одно лицо и ужасно наскучили. Все было настолько безжизненно, что Боура терял ощущение реальности и блуждал в какой-то пустоте, которую не мог превозмочь и заполнить словами. С трудом заставив себя вглядеться в отдельные лица, он различил среди них знакомых, но чувствовал к ним неприязнь и был прямо-таки поражен теми бесчисленными подробностями их внешности, которые впервые бросились ему в глаза. «Что же это происходит? — спрашивал он себя в недоумении, уже приступив к выводам, — отчего мне так безразлично то, о чем я толкую?»
Боура вполне отчетливо представлял себе план доклада и говорил уверенно, без запинки; он развивал давно выношенную идею, которая некогда блеснула у него как озаренье, а теперь сделалась убеждением. Но сейчас, в непривычной тишине аудитории, все, произнесенное им, показалось ему странным и чуждым. «Ведь это истина, — спохватывался он, — настолько явная и безусловная, что в ней уже нет ничего моего, я сообщаю лишь факты, которые не имеют ко мне ни малейшего отношения.» Он вспоминал, какими близкими, глубоко интимными представлялись ему эти мысли, когда впервые осенили его. Тогда он мучился сомнениями и радовался любому новому доказательству, словно это был его личный успех; тогда они составляли суть его внутренней, духовной жизни. А сегодня — это голая истина, нечто внешнее и безликое, никак с ним не связанное; нечто столь бездушное, что он невольно спешил, стремясь отделаться поскорее. Однако чем более он торопился, тем более мучили его собственные слова — абстрактные и невыразительные, ничем не похожие на те, что некогда подсказывало ему вдохновение; тем не менее каждое слово, каждый оборот были донельзя знакомы и звучали назойливым повторением пройденного. Теперь он думал только о том, как бы
Но именно тут, перескочив с пятого на десятое, опустив ряд доказательств, Боура закончил лекцию, словно отрезал.
«Аристотелики» не были удовлетворены; несколько человек выступило с вопросами и возражениями — Боура воспринимал их не более чем наполовину; теперь, когда высказанные им идеи он слышал из чужих уст, они показались ему еще более безликими и банальными.
«Зачем мне их отстаивать? — думал он в тупой меланхолии, — ведь это не имеет ко мне никакого отношения; это голая истина и ничего больше; меня это нисколько не интересует!» Он говорит тяжело, мучительно заставляя себя сосредоточиться, и чувствовал, что речь его стала убедительной, что он выигрывает «свое дело». «Но это ведь вовсе не мое дело», — снова с удивлением отметил он…
Слово взял следующий оппонент — мужчина с зачесанными под гребенку волосами, отчего Боуре он показался особенно ретивым спорщиком.
— Убедительно прошу дать ваше определение истины, — воинственно начал оратор.
— Вопросы гносеологии не были предметом моей лекции, — возразил Боура.
— Убедительно прошу, — саркастически ухмыльнулся оппонент, — это чрезвычайно меня занимает.
— Вы мешаете ходу прений! — возроптали «аристотелики».
— Прошу прощения, — торжествующе усмехнулся щетинистый человек, — но вопрос задан по существу.
— Не по существу! — загудело Общество.
— Да, это вопрос по существу, — неожиданно согласился Боура.
— В таком случае будьте любезны ответить на мой вопрос, — повторил оппонент.
Боура поднялся:
— А я прошу прекратить дискуссию.
«Аристотелики» онемели от изумления.
— Полезнее было бы обсудить вопрос до конца, — заметил председатель. — Такова традиция Общества. Но, разумеется, я не могу настаивать на своем предложении.
— Мне нечего добавить к своему сообщению, — упрямо твердил Боура.
«Аристотелики» разразились смехом; доклад провалился, и председательствующему не оставалось ничего другого, как закрыть заседание, выразив сожаление, что «собравшиеся лишены удовольствия принять участие в обсуждении, обещавшем быть столь интересным».
Боура наконец выбрался из зала заседаний. В горле у него пересохло, голова была пуста.
Он вышел. Был мягкий зимний вечер; казалось, вот-вот повалит снег.
Глухо звучали трамвайные звонки, словно их обернули плотной ватой. Боура услышал, что его кто-то догоняет, и спрятался за дерево. Догонявший остановился, тяжело переведя дух.
— Моя фамилия Голечек, — произнес он торопливо, — я узнал вас… Вы меня помните?
— Нет, — поколебавшись, отозвался Боура.
— Вспомните в прошлом году… след на снегу…
— А — а, — обрадовался Боура. — Так это вы. Душевно рад. Я часто думал о вас. Так что же, отыскали вы другие следы?
— Какое! Искал, конечно… А почему на заседании Общества вы не ответили на последний вопрос?
— Не знаю. Не хотелось.
— Послушайте, меня вы почти убедили. Все было так ясно! И когда эта щетинистая образина вылезла со своим вопросом, мне даже захотелось вскочить и крикнуть: «Да как же так? Целый час для вас глаголет самое истина, а вы все еще не поняли, что это такое! Тут приводились бесспорные доказательства! В изложении не было ни ошибок, ни лакун. Ничего иррационального, все было продумано с начала и до конца». Отчего вы не стали ему отвечать?