Собрание сочинений в семи томах. Том 2. Романы
Шрифт:
Прокоп, сдвинув брови, усиленно подыскивает слова, по в голове полная пустота; и он беззвучно шевелит губами, наблюдая за девушкой каким-то строгим, вспоминающим взором.
— «Гунумай се, анасса, — внезапно и невольно вырвалось у него, — теос ню тис э бротос эсси? Эй мен тис теос эсси, той уранон геурин эхусин, Артемиди, се эго ге, Диос курэ, мегалойо, эйдос те мегетос тэ фюэн т'анхиста эисхо».
И дальше, стих за стихом, полились божественные слова привета, с которыми Одиссей обратился к Навсикае: «Руки, богиня иль смертная дева, к тебе простираю! Если одна из богинь ты, владычиц пространного
Девушка недвижно, словно окаменев, внимала привету на незнакомом языке; и на ее гладком лбу было написано такое смятение, глаза ее моргали так по-детски, так испуганно, что Прокоп удвоил усердие Одиссея, выброшенного на берег, сам лишь смутно понимая смысл слов.
— «Кейнос д'ау пери кери макартатос», — торопливо скандировал он. — «Но из блаженных блаженнейший будет тот смертный, который в дом свой тебя уведет, одаренную веном богатым. Нет! Ничего столь прекрасного между людей земнородных взоры мои не встречали доныне: смотрю с изумленьем».
«Себас м'эхей эйсороонта».
Девушка густо покраснела, будто поняла хвалу древнегреческого героя; неловкое и милое смущение сковало ее члены, а Прокоп, сжимая руки под одеялом, все говорил, словно молился.
— «Дэло дэ потэ», — продолжал он поспешно. — «В Делосе только я — там, где алтарь Аполлонов воздвигнут, — юную стройно-высокую пальму однажды заметил (в храм же зашел, окруженный толпою сопутников верных, я по пути, на котором столь много мне встретилось бедствий). Юную пальму заметив, я в сердце своем изумлен был долго: подобного ей благородного древа нигде не видал я. Так и тебе я дивлюсь. Но, дивяся тебе, не дерзаю тронуть коленей твоих: несказанной бедой я постигнут».
«Дейдиа д'айнос», — да, он не дерзал и страшно боялся, но и девушка боялась и прижимала к груди белое полотно, не в силах отвести взгляд от Прокопа, который торопился высказать свою муку:
— «Только вчера, на двадцатый мне день удалося избегнуть моря: столь долго игралищем был я губительной бури, гнавшей меня от Огигии острова. Ныне ж сюда я демоном брошен для новых напастей — еще не конец им; верно, немало еще претерпеть мне назначили боги».
Прокоп тяжело вздохнул и поднял страшно исхудавшие руки.
— «Алла, анасс', элеайрэ!» «Сжалься, царевна; тебя, испытавши превратностей много, первую здесь я с молитвою встретил; никто из живущих в этой земле не знаком мне; скажи, где дорога в город, и дай мне прикрыть обнаженное тело хоть лоскут грубой обертки, в которой сюда привезла ты одежды».
Девичье лицо немного просветлело, приоткрылись влажные губы — быть может, Навсикая ответит… Но Прокопу хотелось еще благословить ее за тень милого состраданья, от которого порозовело ее лицо.
— «Сой де теой тоса дойен, тоса фреси сэси менойнас!» «О! Да исполнят бессмертные боги твои все желанья, давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме, с миром в семье! Несказанное там водворяется счастье, где однодушно
106
Перевод В. А. Жуковского.
Последние слова Прокоп произнес почти на одном дыхании: он сам едва понимал, что говорил, — слова текли плавно, помимо его воли, из какого-то неведомого уголка памяти; прошло почти двадцать лет с тех пор, как он с грехом пополам заучивал сладкую мелодию шестой песни «Одиссеи». Ему доставляло почти физическое облегчение вот так, вольно изливать эту песню; в голове становилось легче и яснее, он ощущал почти блаженство от томной, приятной слабости — и тут на губах его дрогнула смущенная улыбка.
Девушка ответила улыбкой, шевельнулась и сказала:
— Ну, как? — Она подошла ближе и рассмеялась. — Что это вы говорили?
— Не знаю, — неуверенно промолвил Прокоп.
Вдруг распахнулась неплотно прикрытая дверь, и в комнату ворвалось что-то маленькое, косматое, оно взвизгнуло от радости и прыгнуло на постель Прокопа.
— Гонзик! — испуганно воскликнула девушка. — Сейчас же пошел с кровати!
Но собачонка уже облизала лицо Прокопа и в приливе бурного веселья зарылась в одеяло. Прокоп поднял руку, чтобы вытереть лицо, и с изумлением почувствовал под ладонью бороду.
— Что… что это? — пролепетал он удивленно и осекся.
Песик сходил с ума от радости; в приливе необузданной нежности он покусывал руки Прокопа, скулил, фыркал и — рраз! — ткнулся мокрой мордочкой ему в грудь.
— Гонзик! — крикнула девушка. — Сумасшедший! Отстань! — Подбежав к постели, она взяла Гонзика на руки: — Боже, Гонзик, какой ты дурачок!
— Пусть его, — попросил Прокоп.
— Но ведь у вас болит рука, — с глубокой серьезностью возразила девушка, прижимая к груди барахтающегося песика.
Прокоп недоуменно взглянул на правую руку. От большого пальца через всю ладонь тянулся широкий шрам, покрытый новой, тоненькой, красной кожицей — она приятно зудела.
— Где… где я? — удивленно спросил он.
— У нас, — с великолепной простотой ответила девушка, и Прокоп тотчас удовлетворился этим ответом.
— У вас, — с облегчением повторил он, хотя понятия не имел, где это. — И давно?
— Двадцатый день. И все время… — Она запнулась. — Гонзик спал с вами, — поспешно добавила она, неизвестно почему краснея. — Вы это знаете? — И она принялась баюкать собачонку, как малое дитя.
— Не знаю, — силился что-то вспомнить Прокоп. — Неужели я спал?
— Все время! — сорвалось у нее. — Пора бы и выспаться!
Она опустила Гонзика на пол и подошла к кровати.
— Вам теперь лучше?.. Может быть, вам что-нибудь надо?
Прокоп покачал головой; он не мог придумать, чего бы ему хотелось.
— Который час? — неуверенно спросил он.
— Десять. Не знаю, что вам можно есть; вот папа придет, тогда… Папа будет так рад… Значит, вам ничего не нужно?
— Зеркало… — нерешительно попросил Прокоп.