Собрание сочинений в шести томах. Том 2

Домбровский Юрий Осипович

Всех щеглов оказалось двенадцать штук. Он поймал последнего и бросил его в клетку. В это время зашуршал репейник и уже очень знакомый голос сказал:

— А, вот он где, с клеткой даже! Ну и охотник!

...Теперь я мог разглядеть его как следует.

Дядя был в белом костюме, очень лёгком, простом и, очевидно, очень дорогом, — не сразу даже можно было понять, из какого материала он сшит, в лёгких жёлтых туфлях и светло-кремовой шёлковой сетке, под которую были заправлены его мягкие, недлинные волосы. В руках у него была простая белая трость с тяжёлым серебряным набалдашником. Таким — белым, лёгким, сверкающим — он вышел из кустов и встал на чёрно-зелёном

фоне крапивы и чертополоха. Таким я вижу его и сейчас перед собой.

При первых же звуках его голоса, ещё раньше, чем он появился, Курт вобрал голову в плечи и юркнул в развалины оранжереи, причём сделал это так быстро, что я даже не успел удивиться.

Дядя подошёл и поднял клетку.

Щеглы неистово бились и клевали прутья клетки. Некоторые из них, как дятлы, даже висели на её стенках. Когда дядя взялся за клетку рукой, тот же злой и солидный щегол с раздражением ущепнул его за палец, и сейчас же дядя подставил ему свой длинный, полупрозрачный и почти перламутровый ноготь и с удовольствием сказал:

— Ишь ты, какой сердитый!

Он повернул несколько раз клетку — птицы бились и с дурным криком взлетали при каждом толчке — и, держа её на весу, спросил:

— А кто с тобой был ещё?

— Садовник, — ответил я.

— А, садовник, — сказал дядя и поставил клетку. — Это тот, припадочный? А где же он?

Я оглянулся по сторонам. В самом деле, зачем и куда скрылся Курт?

Заглянул в яму — там его не было. Но дядя не повторял вопроса. Очевидно, ему было не внове, что люди бегут и прячутся при его приближении. Он и о садовнике-то спросил только вскользь, никакого дела ему до этого садовника не было, а спросив, сейчас же забыл свой вопрос и заговорил о другом:

— А я тебя искал, искал, весь парк обошёл. Потом уж эта ваша горничная... как её? Ганза, что ли?

— Марта, — сказал я.

— Марта сказала, что ты ещё с вечера сговаривался с садовником идти ловить птиц около оранжереи.

— А откуда вы... — начал я и остановился.

— Что я? Откуда я знаю, где находится оранжерея? — улыбнулся дядя. Да я в эту оранжерею ходил вместе с отцом, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, тридцать лет тому назад. Тридцать лет! — повторил он, сам удивляясь тому, что с тех пор прошло столько времени. Он поглядел на заросли крапивы и бурые кирпичи. — Это и всё, что от неё осталось. Бедная старушка! Что с ней стало?

— Сгорела, — сказал я.

— Да, всё переменилось, всё переменилось, и пруд заглох, и липовые аллеи уже не те, и дом уже не прежний, и клумб с цветами нет, и всё не то, не то, и дом даже не тот. — Он говорил, не переставая улыбаться, но слова-то были серьёзные, и обращался он ко мне как к взрослому, который может понять его печаль и если не разделить, то хоть посочувствовать ей.

— Дом всё время был такой, другого я не помню, — сказал я.

— Ну, где же тебе помнить! — усмехнулся дядя. — Тебя и на свете тогда не было, когда старый разрушили. Ну ладно, потом мы с тобой походим, осмотрим, где, что и как... А теперь идём домой. Ты забыл, что я тебе подарок привёз?

— А с клеткой как же? — спросил я; мне стало неудобно, когда он заговорил со мной о подарке.

— А что с клеткой? Клетку оставь тут, я сейчас пришлю за ней, да не бойся, никто ничего с ней не сделает, все твои щеглы будут целы, ручаюсь.

Он взял меня за руку, и мы пошли по саду, но сейчас же остановились. Около клумбы, на большом мраморном пьедестале, стояла одна из скульптур из галереи моего отца.

Массивная, приземистая, сутулая от той огромной силы, которую она

выражала, фигура эта представляла таинственное существо, одинаково близкое и к человеку и к зверю, с высоким человечьим лбом и тяжёлой, срезанной у подбородка обезьяньей челюстью. В руках этого существа была зажата дубина, не та бутафорская, похожая на восклицательный знак палка, которая рисуется в старых изданиях «Айвенго» или «Робинзона Крузо», а настоящая, выломанная в лесу, кривая и грубая коряга с торчащими в разные стороны корнями и содранной корой. Оно скалило зубы, и на лице его, грубом и угловатом, как у всякой обезьяны, было множество складок и морщин. Нечеловечески подвижное лицо было у этого свирепого чудовища. Но разрез глаз был прямой, широкий, и поэтому глаза казались скорбными, человеческими, а высокий, выпуклый лоб и совсем не подходил к горильей гримасе нижней части лица.

Это была статуя таинственного пильтдаунского человека, в существовании которого отец, как и большинство учёных, сомневался и которого поэтому не ввёл в свою коллекцию антропоидов.

Дядя долго и внимательно смотрел на чудовище, и я никак не мог понять выражения его лица.

— Да, — сказал он наконец, — ведь вот же существует эта помесь обезьяны с человеком, и никто ничего не говорит, а когда я хотел... — Он не договорил и снова взял меня за руку. — Ну, ладно уж, идём. Что ж поделать, оно, пожалуй, и лучше, что вышло так. Учёным сейчас быть... Ой, нехорошо быть сейчас учёным! Таким учёным, как твой отец, особенно.

Подарок моего дяди был разложен на двух креслах.

Сознаюсь, что, увидев его, я просто обомлел от восторга.

Во-первых, это были блестящие рыцарские доспехи, во-вторых, шлем с массивными бычьими рогами и, в-третьих, пистолет «монтекристо» в роскошном кожаном футляре. Около него лежала коробка с патронами. Разве мог я от кого-нибудь ожидать такой подарок! Верно, отец мне постоянно покупал то книги с раскрашенными картинками, то умных заводных жуков, которые ползали по столу и, дойдя до самого края, послушно поворачивали обратно. Один раз он привёз мне даже целую железную дорогу с двумя паровозами, разноцветным составом поездов, семафорами и станцией, но всё это было не то, не то и не то! Пока я, окаменев от восхищения, смотрел на это богатство, дядя снял доспехи со стула и стал их надевать на меня. Шлем с рогами был немного велик, но дядя подложил под него свёрнутый кусок бумаги, и он стал как раз.

— Вот, — сказал он, отходя в сторону, чтоб лучше разглядеть меня.

Я сверкал, как рыба, только что вытащенная из воды.

— Настоящий Арминий в Тевтобургском лесу! Иди покажись маме.

На лестнице меня встретил отец. Он осмотрел меня с ног до головы, сказал: «Хорошо, очень хорошо», — и за руку потащил к матери.

Мать сидела около зеркала и, надев на руку чулок, штопала его пятку. Услышав бряцание моих доспехов, — отец потащил меня за руку, и я звенел, как гремучая змея, — она подняла голову и всплеснула руками.

— Боже мой! — сказала она восхищённо. — Неужели это тебе всё привёз дядя?!

Отец сорвал с меня шлем и бросил его в угол.

— Тебя это восхищает? — спросил он свирепо.

Я робко посмотрел на суровое его лицо, дрожащую нижнюю челюсть признак самого страшного гнева — и захныкал. Он толкнул меня, тогда я нарочно упал на пол и заревел уже во всё горло.

Мать бросила чулок и подошла к отцу.

— Что это, Леон? — сказала она с неудовольствием. — Ведь мы с тобой, кажется, договорились обо всём? Ребёнок совсем не должен знать твоих настроений. Такой чудный подарок — и вдруг ты...