Собрание сочинений в шести томах. Том 2

Домбровский Юрий Осипович

— Но наука-то, наука-то! — закричал дядя. — Наука-то не существует сама по себе, наука-то тоже чему-то служит. Неужели вам ваши друзья не объяснили даже этого? Если бы дело касалось только обезьяньих черепов, мы дали бы вам играть в них сколько угодно. Верьте моему честному слову, — мы до сих пор не повесили ни одного собирателя марок или нумизмата. Но вы задели нас в самом больном месте — в вопросе происхождения нашей расы, в вопросе крови и чести нации, — и мы этого допустить не можем. Против инсинуаций вашего института и собственно ваших мы боролись — охотно соглашаюсь! — тоже инсинуациями. Мы говорили с вами тогда словами. Теперь, когда мимо вашего института проходят наши войска и ползут наши танки, у нас могут быть и иные доводы. Ведь мы и пришли затем,

чтобы положить конец всяким спорам, которые ведутся совершенно бесплодно вот уже в течение семи лет. Теперь мы можем добиться последней ясности во всех вопросах — и, конечно, добьёмся её.

— Вот это другой разговор, — одобрил отец. — Это мне понятно. Так что же вы от меня хотите? Давайте-ка внесём эту необходимую ясность в наши отношения.

— Давайте, — согласился дядя. — И начнём тогда с азов. Вы знаете, что мы стоим на точке зрения принципиального неравенства человека человеку. Мы боремся против вас потому, что вы заразили мир жалостью. В весёлое и славное время средневековья, во время господства единого разумного бога из всех богов, сотворённых человеком, — грубой физической силы, то есть попросту, когда в истории действовал тот же безжалостный и спасительный закон естественного отбора, что и в природе, всё было в относительном порядке. Относительном, говорю я, потому что поклонники неполноценных и уродливых тварей существовали всё время. К сожалению, жалость к ним пока неотъемлема от человека.

— Вам нравится средневековье? — с интересом спросил отец.

— Ни в коем случае! — энергично покачал головой дядя. — Это пройдённый этап, и никогда он не повторится снова.

— Ну конечно, — согласился отец, — тогда были только костёр, топор и петля, но явились вы — и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать человечество, нужны ещё удушливые газы.

— Вот что... — Дядя встал и оттолкнул стул, его большие, рысьи глаза потемнели и стали ещё глубже. — Вот что, профессор...

— Да, да, — откликнулся отец.

Дядя вынул из кармана портсигар, открыл его, достал длинными, тонкими пальцами папиросу, но курить не стал, только сломал её и бросил на пол.

— Вот что, профессор, — сказал он наконец, с трудом подбирая слова. Говорить нам с вами в таком тоне бесполезно. Если вы расположены острить, мне остаётся только сесть в автомобиль и уехать.

— И тогда разговор со мной докончит Гарднер, но без всякой философии и цитат, не так ли? — спросил отец, улыбаясь.

— А вам хотелось бы непременно довести до этого? — Дядя вынул новую папироску и стал шарить по карманам, разыскивая зажигалку. — Я специально и приехал, чтобы не допустить такого исхода.

— По собственной инициативе приехали? — полюбопытствовал отец и протянул ему зажигалку.

Дядя не мигая, в упор посмотрел на отца, потом высек огонь и стал закуривать.

— Мы же с вами всё-таки родственники, — сказал он не особенно уверенно.

— Ах, так? — кивнул головой отец. — Ну хорошо, я слушаю дальше.

— Вам всё-таки не удастся меня вывести из себя, — сказал дядя. Всё-таки не удастся, хотя, видимо, вам этого очень хочется. Я уйду, только высказав вам всё, что должен сказать.

Итак, вы мешаете нам. Мы доказываем своему соотечественнику, что он человек, — дядя жёстко чеканил каждую букву, — совершенно особого рода и происхождения, что его раса — высшая, столько же отличная от какого-нибудь польского еврея или славянина, как отлична арабская лошадь от монгольской клячи или горилла от человека, а вы говорите: «Ничего подобного! Ты такой же человек, как и все остальные. Вы произошли от одного предка, одинаково развивались, и ваши прадеды жили в одной пещере, грелись около одного костра, спали с одинаковыми женщинами, и рождались от вас одинаковые дети». Когда наши учёные находят наряду с грубыми осколками кремня и дикого камня, в которых только специалист увидит след человеческой руки, совершенные орудия из слоновой кости, скульптуру и живопись, тогда мы говорим: «Вот что создал твой великий предок в то время, когда низшие расы только что научились собирать и скалывать

кремень». А вы говорите, что это вздор, что скульптуру и эти грубые кремниевые желваки делали люди одной расы, только кремниевые желваки раньше, скажем, на пятьдесят тысяч лет, а скульптуру и кость позже. Мы находим скелеты прекрасных и сильных людей с огромной черепной коробкой, с правильными, гармоничными частями лицевого черепа остатки могучей исчезнувшей расы кроманьонцев — и говорим немцу: «Смотри, вот твой предок». Потом показываем асимметрический череп неандертальца, и от обезьяны-то ушедшего не очень далеко, и говорим: «А вот прадед низших неисторических народностей».

А вы говорите: «Этот неандерталец и есть предок кроманьонца, но только эти люди жили в разное время, поэтому один из них похож на полубога, а другой — на шимпанзе». И дальше вы заявляете: «И поэтому я считаю, — именно ведь так кончается ваша последняя книжка, — что всё человечество биологически равноценно и имеет право на одинаковое существование». А этого-то мы и не можем допустить.

— Понятно. — Отец сидел очень тихо, внимательно слушая всё, что говорит дядя. Очевидно, он желал уразуметь из его слов всё то, что должно случиться позже. — Всё это я знал и раньше, теперь я вас хочу спросить вот о чём: для чего вы это мне говорите?

Дядя подошёл к отцу и положил ему руку на плечо.

— Вот теперь, в заключение нашего разговора, я и хочу спросить вас: неужели вы живёте в башне из слоновой кости? Вы глухи и слепы ко всему, что происходит за стенами вашего кабинета, а там идут танки, маршируют наши войска, там жгут, режут и убивают. Высшая раса пришла для того, чтобы ввести раз навсегда новый порядок и навеки разрешить все вопросы раздачи корма, работы и спаривания.

— И эта высшая раса, которая режет, жжёт и убивает за стенами моего дома, и прислала вас ко мне? — любезно спросил отец. — Ну, так в качестве её посла объясните мне, чего же она от меня хочет, и давайте кончим этот разговор.

Дядя вынул из кармана зажигалку, положил её на ладонь, подбросил в воздух, поймал, снова спрятал в карман. Было видно, что он раздражён, но старается сдержаться.

— Вы решительно отказываетесь говорить со мной по-человечески? — спросил он почти угрожающе.

— Милый мой, — взмахнул отец рукой, — я не хочу говорить попусту. Я люблю декламацию только хороших актёров, а вы, не в обиду вам сказать... Ну, да уж что там, не будем ссориться... Так вот, я человек деловой и вижу, что вам что-то от меня нужно. Все эти разговоры ведутся недаром. Не думаете же вы меня обратить в свою веру и заставить отбивать земные поклоны перед этим размалёванным... как его там... богом Тором, что ли? Какого бы я ни был мнения о вас, но я знаю, что вы человек неглупый. Значит, у вас есть какое-то конкретное и строго определённое дело — это раз. Теперь я вижу: Ганка арестован; профессор Бёрнс выпрыгнул из окна; Гаген не успел этого сделать, и вы его повесили; Ланэ не захотел быть арестованным, как Ганка, и повешенным, как Гаген, а прыгнуть с пятого этажа у него не хватило мужества, поэтому он теперь носит свастику и орёт дурным голосом «Хайль Гитлер!». Я насолил вам больше всех этих людей, но меня не трогают. Почему? Очевидно, потому, что чего-то от меня ждут. Это два. Так вот — чего именно? И, наконец, будем уж до конца откровенны, эти ваши неожиданные родственные чувства к нашей семье, которые я по некоторым обстоятельствам не могу в вас предполагать, откуда они? Это уже три. Вот на эти вопросы я и прошу вас мне ответить. Чего вы хотите от меня и моего института?

Опять наступило молчание. Дядя сидел и высекал огонь из зажигалки. Высек, достал папиросу, помял её конец, закурил, помахал зажигалкой в воздухе, чтоб потушить огонь, и бросил её на стол.

Быстро темнело.

В углах комнаты стояли тихие, сонные заводи неподвижных сумерек, и из них выступали только верхушки предметов.

— Во-первых, — сказал дядя, — вы и весь ваш институт должны переменить направление.

— Раз! — отсчитал отец и загнул один палец.

— Вы должны публично, через печать, признать все ваши...