Собрание сочинений в шести томах. Том 6
Шрифт:
Я вспоминал этот случай, глядя на злобного рассуждателя, которого мы попросили выйти вон.
Он встал, пожал плечами, фыркнул и ушел. Правда, ушел не очень далеко. Кто-то ночью увидел его в зале судебных заседаний спящим на откидных стульях, под шинелью. Он зяб и вертелся на неудобном ложе.
Когда его не стало в комнате, мы задали друг другу вопрос, кто он и откуда. Только один из нас смог сказать, что, дескать, этот тип приехал из Москвы, называет себя писателем, но никто не припомнил ни одного написанного им произведения. Правда, это не удивительно. Таких писателей, которые писатели по документам, так сказать, не по профессии, а по должности, расплодилось довольно много.
Кто же этого произвел в писатели? Кто назначил его на такую высокую должность?
Плохо засыпалось после неприятной стычки. Легли на шинелях, заняв весь пол комнаты; двоим счастливчикам но жребию достался диван. Лежали, кипя от возмущения.
Не очень спалось еще и оттого, что сильно грохали пушки кронштадтских фортов и кораблей. Дом дрожал от их ударов. Пушки били методично, с правильными интервалами. Они помогали Копорской группе войск отстаивать плацдарм вокруг Ораниенбаума и Красной Горки.
На рассвете я решил пойти и поискать в здании телефон, чтобы передать нашей редакционной стенографистке очередную информацию. В незнакомых коридорах было полутемно. На глаза попалась дверь с фамилией на дощечке. Дернул за ручку, не заметив в сумраке, что дверь была заперта на висячий замок; одно колечко от этого вылетело, створки распахнулись, и передо мной открылся кабинет некоего, как я сказал себе, судебного бюрократа. Тут был стол, были застекленные шкафы, полные папок; перед столом — для всяких «собеседований», никогда не бывающих приятными тем, кого пригласили «побеседовать», — стояли стулья; а главное, тут было то, что я разыскивал, — телефонный аппарат. Подсев к столу, быстро набросал текст заметки и принялся через междугородную заказывать Ленинград.
Нежданно-негаданно в дверях появился человек.
— Вы что здесь делаете? — спросил он, глядя на меня с холодным удивлением. Я делал, видимо, нечто для него неслыханное, так он был поражен.
— Что надо, дорогой мой, что надо, — ответил я бодро. — А вас что, простите, интересует?
— Меня интересуете вы. В связи с тем, что я хозяин этого кабинета. Я прокурор.
Мы кое-как с ним поладили, хотя он все же добавил, что о моем вторжении в его кабинет непременно сообщит нашему редактору.
— Ну что ж, сообщайте. При таком известии он сам не свой от радости будет.
Тут мне дали Ленинград, но едва послышался голос стенографистки: «Диктуйте, записываю», — как в трубке оборвалось и девушка ораниенбаумского телефонного узла сказала: «Связь с Ленинградом временно нарушена».
В этот день мы собрались отправиться в район Ропши. Нам еще с вечера сказали, что там дело плохо. Значит, бои уже идут там. А если сегодня бои в Ропше, то завтра немец может вырваться и к Стрельне. Уж я-то, учившийся в Ропше, знаю, куда ведут оттуда дороги и какие это дороги. От Ропши до Знаменки, где был дворец дяди последнего царя, Николая Николаевича, бездарного вояки и тупого государственного деятеля-интригана, прямой, по линейке проложенный путь, километров восемнадцать — двадцать. Стрельна же от Знаменки в каких-ппбудь трех-четырех километрах. А в Стрельпе уже кольцо ленинградского трамвая — той линии, что мимо Кировского завода идет от Нарвской заставы через Автово.
— Вот что, — сказал я товарищам из «Оборонной стройки». — Сейчас мы позавтракаем в военторговской столовой и понесемся в район Ропши. Но вечером ждите, снова приедем к вам на ночлег.
Столовую нашли в парке, в зарослях кустов. Был там натянут зеленый брезентовый тент. Под ним стояли два длинных стола,
После завтрака бригада «Оборонной стройки» попросила нас довезти Веру Горбылеву до трамвая — все равно же нам ехать в ту сторону. Они командировали ее в редакцию с материалами для газеты, поскольку, как мы уже убедились, телефон с Ленинградом не работал.
Опять мы въехали в пустой Петергоф, миновали царский вагон, который стоял возле парка на путях, специально оставленных для него, сделали привал в парке, чтобы обдумать положение. Прежде чем двинуться в Ропщу или под Ропшу, надо, пожалуй, найти хоть какой-нибудь штаб, хоть кого-нибудь, кто бы знал, где находятся те или иные части.
Принялись разъезжать по многочисленным казармам Петергофа. Всюду пусто. Пустые здания, пустые учебные плацы. Печально стоят спортивные городки: лестницы, турники, бумы, трапеции. Резкий сентябрьский ветер раскачивает кольца и шесты. Светит солнце, но ветер холодный. Застегиваем на все крючки и пуговицы свои шинели. Продолжаем поиски. Наконец с великим трудом нашли узел связистов.
— А вот дуйте прямо по этой дороге! — Веселый лейтенант-связист провел ногтем по нашей карте решительную черту.
Миновав Луизино и Марьино, стали приближаться к деревне Настолово. Дорога была уже изрядно загромождена. Как всегда, когда идет бой, в двух направлениях — туда и оттуда — двигались колонны машин и людей. «Отвезем сначала Веру в Стрельну, — решили мы, — а потом будем думать дальше».
Стрельна была рядом. Посадили свою спутницу в пустой трамвай, помахали руками. Расстались. В таких случаях никогда не знаешь, накоротко ли, надолго расстаешься и вообще встретишься ли. Со многими, с кем в эти месяцы пришлось расставаться, мы уже так никогда и не встретились и не встретимся. Поэтому каждый раз, расставаясь, делаем это так, будто прощаемся навсегда. Не говоря, конечно, об этом, не рассуждая и ничем того не выказывая. Но там, в сердце, всему ведется свой суровый и честный счет.
Снова пробиваемся к Ропше. Колесим проселками. Подбираемся к подножиям высот — от них до Ропши уже километров семь, не более. В укрытии под высотами — штабы полков. Прямо так, в кустах, не только без землянок, но даже и без палаток. А это, мы знаем, скверный признак, очень скверный. Это снова отход. На высотах неумолчно стрекочет винтовочно-пулеметный огонь. За стеной огня — Ропша, моя Ропша, с тихими, зеркальными прудами, заросшими почти до дикого состояния парками, старым, окутанным мрачными тайнами дворцом, с голубым прудком — Иорданью. Десять лет назад там было шумно, весело от студенческих толп — всегда полуголодных (такое было время и такие стипендии), плохо одетых, но неизменно бодрых, радостно и упрямо устремленных в будущее. Мы с увлечением ухаживали за плодовыми садами, выводили карпов из икринок, учились доить коров и чистили коровники, дежурили на пасеке, поело чего лица наши дня на два, на три так изрядно меняли свои черты, что таких изъеденных пчелами даже самые близкие друзья способны были узнать лишь по одежде. Где те веселые парни, где те веселые девчонки? Может быть, иные из них вот на этих высотках лежат за пулеметами или в тех кустах спешно перевязывают раны? Мы же учились этому, стрелять из пулеметов и делать перевязки. Врет желтый от злобы, узкоглазый тип. Мы учились, и неплохо учились. И если чему нам еще и учиться, то только не у гитлеровской банды, не у фашистов, не у тех, кто обалдел от звериной жажды покорять, подавлять, прибирать к рукам весь мир.