Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Троепольский Гавриил Николаевич

Человек-туша огромного роста, с винтовкой за плечами, привязал коня к плетню, размял ноги и, помахивая плетью, вразвалку, не торопясь, направился к двери, положив руку на эфес шашки. Силища в нем была редкостная. Солдатская гимнастерка туго обтягивала мускулы — трудно на такую махину подобрать по размеру. Широченные галифе тоже тесны. Открыв дверь, он пригнулся, чтобы не задеть головой притолоку, втиснулся боком в избушку, выпрямился прямо перед Андреем и басом, как из бочки, сказал презрительно:

— А!

Добровольцу непобедимой рабоче-крестьянской привет!

Андрей отвечал, хитря:

— Здорово, если не шутишь.

Васька снял винтовку, пожевал толстыми губами, выкатив совиные, тупые, без выражения глаза, высморкался с трубным звуком на пол и пробубнил:

— Не до шуток. Собирайся к командиру. Приказано.

— А кто же командир? Я ведь только вчера пришел — не знаю. И что за армия тут — не знаю.

— Там узнаешь.

— Это что ж: и картошки доесть нельзя? — спросил Андрей, глядя в окно, будто ничего и не случилось. Он заметил: лошади из окна не видно, — значит, у плетня привязал. — А ты садись, — продолжал Андрей, — гостем будешь. Садись.

Ноздря почмокал губами. Он, видимо, сомневался: садиться или не садиться? Он привык к тому, что его все боялись, а тут — «садись»! И никакого намека на страх. Люди знали, что у Васьки никаких убеждений нет и не было, его дело — грабить. Был он в каком-то отряде анархистов, оттуда подался к Мамонтову, а после разгрома белых шлялся по лесам с бандой грабителей. Правда, «воевал» он за то, чтобы не было коммунистов и чтобы вольно было грабить, а главное, чтобы боялись. И все везде боялись. И вдруг — на тебе! — «гостем будешь»!

Сел грузно — лавка затрещала. Андрей уставился на бандита и сказал, указывая на стол:

— Еда есть, а выпить нечего.

Васька осклабился, показав крупные зубы, и прорычал вопросительно:

— Потребляешь?

— Теперь выпил бы: лошадь думаю купить, хозяйствовать начну. Хватит, повоевались, походили по чужим краям. Вот бы новую жизнь и обмыть. — Он обратился к Степанихе: — У кого тут есть поблизости, мамаша?

— Да у Фроськи самогонка всегда есть, — ответила та.

Ноздря пробубнил:

— Пить мне с тобой нельзя… К нам пойдешь? — попробовал он «агитировать» Андрея.

— К кому — к вам?

— В зеленые.

— А-а-а, — протянул Андрей, — в зеленые! В зеленые можно. Отчего не пойти в зеленые. В зеленые можно.

— Ты — правду?! — удивился Васька такому сильному действию своей немудреной «агитации».

— Ну вот! Говорю — значит, думаю, — ответил Андрей. — Иначе зачем бы я пришел в Оглоблино?

— Тогда выпьем! — заржал Ноздря. — Раз свой в доску — выпить можно.

Андрей встал из-за стола и направился к двери.

— Ну, я — к Фроське, за бутылочкой. — И кивнул Ноздре уже совсем-совсем дружелюбно.

Он вышел из сеней, осмотрелся по сторонам, бесшумно отвязал

коня, тихо отвел его за угол дворика. Там торопливо вытащил из кармана гимнастерки листок желтой бумаги и написал на нем: «Богучарцы не сдаются! Привет!» Бумажку наколол на сучок плетневой стены, вскочил в седло и по мягкому огороду, чтобы не слышно было, скрылся за садами в сторону Паховки.

Васька несколько минут спокойно сидел и ждал самогонку. Но, одумавшись, забеспокоился и медведем вывалился на улицу. Глянул: лошади нет! Он бросился, рыча, за двор, обежал его кругом и в ярости застучал кулаком по плетню, в том месте, где висела бумажка. Несколько минут подряд он матерился, объединяя тамбовский, царицынский, борисоглебский и одесский жаргоны, и, не переставая лаять, поджег избу.

Было тихо. Изба горела жарко. К вечеру, уже без пламени, она только дымила. Дохнул ветерок, и дым сизой пеленой потянул по селу. Вокруг пожарища прошла, сгорбившись, хозяйка. Она не плакала. Дождавшись козу из стада, Степаниха привязала ее на веревочку и пошла с нею в Паховку, в Андрееву избу. Вечернее солнце, багрово-красное, как пламя пожара, уходило за курганы. А по зеленому цветущему лугу брела старушка со своей послушной козочкой.

Андрей не стал заезжать домой — знал, будет погоня. Он поскакал прямо в волостное село Козинку. Приближаясь к волости, поехал шагом. «Вот тебе и земля, — думал он. — Не дают. А что сделаешь один? Убьют».

У волисполкома он привязал коня к коновязи, погладил, по-хозяйски пощупал бабки и вслух сказал:

— Хороший конь!

В дверях часовой в гражданском спросил:

— Откуда?

— Из Паховки.

— По какому делу?

Андрей замялся.

— Ну? — уточнял часовой.

— Скажи: доброволец Вихров, из Паховки.

Часовой вместе с Андреем вошел в дом. В большом зале бывшего волостного правления, теперь волисполкома, неуютно и пусто. На полу валялись окурки и клочки бумаги. Все прокурено. Окна потемнели от пыли. Влево дверь — «Волкомпарт», направо — «Председатель волисполкома», прямо — «Канцелярия». В углу сено и солома: видно, люди здесь и ночевали все вместе, опасаясь налета. Часовой повернул налево и постучал в дверь. Из комнаты ответил густой баритон:

— Заходи!

— Товарищ Чубатов! Доброволец какой-то…

— Давай его сюда.

Андрей вошел, по-военному отдал честь, остановившись за три шага от стола, и доложил:

— Доброволец Богучарского полка, Вихров. Прибыл вчера из госпиталя, по чистой. Сегодня отнял коня у бандита и прибыл верхом.

— Стой, стой! У какого бандита?

— У Ноздри.

— У Ноздри! — воскликнул секретарь волкомпарта. — Да как же это ты?

Когда Андрей рассказал, секретарь несколько минут смотрел на него удивленно, а потом раскатисто захохотал: