Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Троепольский Гавриил Николаевич

Начался террор. Злой дух Дыбина и Степки Ухаря витал над Паховкой. Что мог сделать один милиционер Ярков? Он беспомощно разводил руками, составлял протоколы на пожарах, опрашивал, допрашивал — только и всего.

Утром Федор, осматривая соломенную крышу своего сарая, нашел раздерганную дыру и в ней фитиль с патроном, наполненным порохом. Фитиль заглох. Значит, надо ждать еще.

Экстренно собрали заседание партячейки. Решили просто и коротко: дома не ночевать, выловить или убить.

Но кто — кого, еще не было ясно, потому что на второе

собрание колхоза, где надо было решать, как ухаживать за лошадьми, как собрать корм, кого выбрать конюхами, не пришло и половины колхозников. Кое-кто из них обнаружил «подметные письма» с угрозами и назначением дня расправы. Поэтому и боялись не только идти на собрание, а даже выходить из дому. Страшные были те ночи в Паховке.

…А Василий Петрович все ехал и ехал.

Тоскливо повизгивали полозья саней. Всхрапывали лошади, позвякивая удилами. Снежное поле в ночи было опутано мутью. Иной раз казалось, что не сани едут, а мимо них проползают смутно видимые вешки. И тогда Василию Петровичу чудилось: все ползет назад, жизнь его остановилась, а он сидит среди снегов, покрывших чернозем.

Но вот он услышал, что подкова у одной из лошадей пощелкивает.

— Негоже так, — сказал он вознице. — Подкова отрывается. Себе убыток и лошади вред. Следить надо.

— Какой мне убыток! — добродушно возразил тот. — Не мое же. Оторвется — купют.

— Тебя как зовут-то?

— Мироном зовут.

— А меня Василий.

Вмешался милиционер:

— Разговаривать не велено.

Снова слышны только полозья. Их звук не радовал Василия Петровича, как раньше. Куда он едет? Зачем? В чем он виноват? За что его, как арестанта, везут под охраной? За что? Эти вопросы больно отдавались внутри так, что кольнуло сердце. Он не мог ответить себе, но и без ответа оставить был не в силах. И он не утерпел:

— Товарищ милиционер! За что?!

И сколько тоски послышалось в этих словах! Голос Василия Петровича дрогнул. Он повторил еще, но уже совсем тихо:

— За что?

Милиционер молчал, но и не остановил арестанта.

— Аль уж ты не человек? — теперь, казалось, спокойно спросил Василий Петрович.

— Да откуда же я знаю — за что?! — неожиданно с горечью ответил милиционер. — Приказано — выполни… Служба такая.

— Известно дело… Ну раз так, то…

— Не велено… Прекрати разговор…

— Служба, — согласился Василий Петрович и умолк.

Но вопрос «за что?» стоял неотступно. И так обидно стало Василию Петровичу, что он снова не сдержался и через некоторое время сердито бросил в серую зимнюю ночь:

— И бог, должно быть, забыл о нас.

Милиционер сказал:

— Ты сядь-то поудобней. Чего на одной коленке прилип к саням? Садись сюда.

Василий Петрович сел с ним рядом.

— Василий, значит? — спросил тот.

— Ага, Василий… Петрович по отцу. Кочетов моя фамилия. А твоя?

— Мешков…

— Конечно: служба, она разная бывает… — Василий Петрович помолчал и спросил: — Значит, едем?

Милиционер не ответил.

Он сидел, опершись на винтовку.

В ту роковую ночь трех пожаров сани остановились у районного нардома в Козинке. Кочетов встал сам. Сычева с трудом растолкал милиционер (так крепко спал он спьяну). Лукерья взяла мужа под руку, и они втроем пошли впереди милиционера.

В зале уже было человек двадцать мужчин с женами, детьми и узлами. Никто не спал. Кто-то из женщин вопил как по покойнику. Сычев хорохорился во хмелю.

— Все тут кулаки? — крикнул он входя. — Аль еще остались где?

Никто не ответил на такую «шутку», да и сам он понял, что не туда загнул.

Василий Петрович сразу же хорошо поел, считая это сейчас самым главным, потом присел прямо на полу в уголке, втянув голову в плечи, так что виднелась одна борода, и приготовился подремать. Но вскоре услышал голос:

— Выходи!

Начался переполох. Люди связывали узлы и котомки, натягивали валенки и сапоги, перематывали онучи. Куда погонят — никто не знал. Василий Петрович поднялся с пола, вышел мимо двух милиционеров, стоящих в дверях, а на улице стал в «четверку», как ему указали. Так и пошли колонной в окружении конвоя. Куда, зачем — он тоже не понимал. Просто было страшно — и все.

На дворе потеплело. По пояснице и по ветру Василий Петрович определил: быть оттепели. И пожалел, что пошел в валенках. «Куда уж лучше для такого дела лапти, — подумал он. — А вот не сообразил. Март на носу — распустить вполне может. Не сообразил. А надо бы мне духом-то не падать, а собираться как полагается в дорогу». Рядом с ним, справа, шла женщина лет сорока и все время бормотала непонятную ему молитву (должно быть, сектантка) или принималась вопить в голос. Мужчина средних лет, видимо ее муж, уговаривал и упрашивал:

— Ну, Глашка! Ну, слышь? Брось. Чего там! Не мы одни. Вишь, сколько нас? Куда-нибудь переселят, и будем жить. Не реви. Брось. Сердце у тебя больное — чего сама себя губишь? Брось, Глаша, не надо.

Сосед Василия Петровича слева, плотный и осанистый мужик, шел в лаптях, с туеском за плечами, шел прямо и молчал. Только подходя к станции и увидев, что их подгоняют к вагону, произнес первые слова:

— В вагон грузить будут. — И еще добавил будто самому себе: — Одно жалею: не достал Культяка.

— Кто это — Культяк? — спросил муж Глашки.

— Культяк? Прозвище такое, — ответил хмуро мужик с туеском. — Председатель сельсовета у нас хромой. Жалко — не прикончил.

— Господи! Да что ты говоришь, неумный! — зашептал ему сзади кто-то. — Охрана услышит — решка тебе.

— Вернусь — прикончу и панихиду в нужнике отслужу из матерков, — хотя и тише, но зло проговорил «молчальник».

Больше от него никто уже не слышал ни слова. Но Василию Петровичу стало страшно идти с этим человеком. Он почему-то вспомнил своего председателя сельсовета и подумал: «Хороший он у нас человек. А этот похож на Игнатку-бандита», — и покосился на соседа.