Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Шрифт:
Врач был еще молодой, с мягкими русыми волосами, с английскими усиками. Сочные, как у юноши, губы он слегка выпятил, будто сердясь на деда. Но сердился он уже только для вида.
— Товарищ доктор! — продолжал торопливо Сорокин, боясь задержать врача. — Малый этот, Земляков Федор, Федор Ефимович, особливый человек. Сила человек. Бандитов бил… Ему помирать никак невозможно. Вы в науках понимаете. Наука, она должна сделать. Никак нельзя помирать… Очень просим!
Нет, Матвей не был жалким никогда. Он всю жизнь проходил в заплатах, но жалким
— Я постараюсь. Но… трудно, дедушка.
Матвей Степаныч поклонился и вышел.
Около двух часов ночи он приехал в Паховку и застал у себя Ваню Крючкова и Мишу.
— Как? — спросили они в один голос, как только он вошел.
— Дышит, конечно, как и полагается… Вот… Доктор сказал: наука, она все может. Дескать, не помрет. Так что вы не убивайтесь, ребята… Оно обойдется. Право слово, обойдется. — Матвей подумал, посмотрел на убитых горем ребят и добавил: — Дорогой-то Федор и спрашивает меня: «Доедем, Матвей Степаныч, до больницы аль нет?» — «Доедем, говорю, обязательно доедем».
— Он разговаривал? — встрепенувшись от радости, спросили оба.
— А как же? Разговаривал. Маленько, но разговаривал.
Жизненная мудрость подсказала Матвею, что в тот момент хорошая ложь — лучше плохой правды. Кто знает, может быть, он и не врал, а сильно верил в жизнь, не отдавая в этом себе отчета.
…А врач сидел около умирающего Федора до утра. Повреждена кость ноги, перелом ребра, кровоподтеки на затылке — все это было очень опасно. Федор не приходил в сознание, но уже дышал, прерывисто, хрипя и захлебываясь.
«Ну, сутки, от силы — двое суток, — думал врач, — А потом все равно конец… Но… „Наука должна сделать, и помирать ему никак невозможно“». Слова Матвея стояли в голове врача. А что же можно сделать в такой больнице с тремя койками? Мелькнула мысль: «Вот если бы в губернскую больницу!»
Он порывисто встал, направился в кабинет, к телефону, и заказал Белохлебинск.
Переговора надо было ожидать до девяти часов утра, до начала занятий в учреждениях. Молодой врач волновался еще больше, когда Федор открыл глаза, пошевелил губами и… замер.
Еще укол… Ожидание начала или конца жизни!.. И снова Федор вздохнул с хрипом, снова появился слабый пульс. Жизнь и смерть боролись на глазах врача в жестокой схватке. А он в нужную минуту поддерживал жизнь. «Надолго ли?» — подумал он. Побледневшее от бессонницы лицо с красными припухшими веками не отрывалось от умирающего.
Незаметно подкрался рассвет. Взошло солнце. Началась утренняя, тихо шелестящая жизнь больницы. А врач не уходил, потому что наготове стояла смерть. Врач и смерть. Кто — кого?
— Окружном… Окружном… — ритмично выкрикивал фельдшер. — Товарищ секретарь?.. С вами будет говорить наш врач.
Врач вышел из палаты и взял трубку.
— Я — врач Козинской больницы, Кернов. Спасите человеку жизнь…
В Паховке узнали, что за Федором прилетал самолет и доставил его в губернскую больницу.
…А через неделю, ранним утром, Матвей перевез на лодке через Лань Ваню и Мишу. Ребята поправили котомки за плечами и вышли на берег. Матвей поднялся за ними.
— Ну, ребятки, — сказал он и поочередно поцеловал Ваню Крючкова и Мишу Землякова, по-отцовски, ласково. — Выбивайтесь в люди и приходите. Обязательно приходите.
И они ушли. Дед оперся на весло и долго смотрел в предрассветную мглу вслед ребятам. Потом повернулся лицом к селу, погрозил туда кулаком и тихо произнес:
— Они придут.
Туманным весенним утром Ваня и Миша ушли в город, туда, где друг и брат боролся со смертью.
А Федор лежал в больнице. Стали появляться проблески сознания. Но он и в такие минуты еще не понимал, где находится. Незнакомые лица, сосредоточенные взгляды, молчащие люди — все это было как во сне: появлялось и уплывало куда-то в туман. Как только приходило сознание, так возникало ощущение жестокой боли во всем теле и будто кто-то в ту секунду ударял по голове. Наступало вновь состояние, граничащее с небытием. Так провел он несколько дней. Федор не знал, не помнил и не чувствовал, как и когда затянули в лубок ногу ниже колена. Когда он впервые пришел в сознание, то не сразу понял все. Он открыл глаза, обвел взглядом комнату, не шевелясь. У постели сидел человек. Федор остановил на нем взор: чисто выбритое, сильно загорелое лицо, седые, совсем белые, густые волосы, строгая вертикальная морщина на лбу, к переносью, сосредоточенный взгляд, широкие плечи. Что за человек?
Федор не знал, что перед ним сидел хирург Васильченко Василий Васильевич. Тот самый врач Васильченко, который и зимой ходит без шляпы, с открытой головой. Это о нем говорят, что он в шестидесятилетием возрасте выжимает одной рукой двухпудовую гирю и теми же могучими руками делает тончайшие операции.
— Не узнаешь? — спросил этот человек. — Лежи, лежи, не ворочайся, не то — снова в черноту провалишься. — Он говорил, казалось, строго. — Ну вот. Значит, мы и ожили… Не сообразишь, где находишься?
— Где? — еле слышно произнес первое слово Федор. А от этого кольнуло в затылок, как шилом. — Ой! — простонал он тихо.
— Вот видишь: и говорить тебе пока нельзя… В больнице ты. Больной. А я — врач. Будем знакомы… Вместе жить придется не один день.
Василий Васильевич сделал знак рукой, и медсестра Тося подала порошок. Врач, не сводя глаз с Федора, открыл широко рот, кивая головой, показывая, как надо сделать, и осторожно высыпал Федору порошок. Дал ему воды запить. Глотать было почти невозможно — каждый глоток вызывал боль.