Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Троепольский Гавриил Николаевич

— Ничего, ничего, парень… Держись. Вот сейчас ты снова заснешь… Заснешь… Заснешь…

Федор вскоре заснул.

Василий Васильевич обратился к Тосе:

— Спать ему надо еще сутки. Может-двое суток. Ни на минуту не отходите. — Он пристально посмотрел еще раз в лицо Федора и тихо сказал: — Так-то вот, Тося. Считай, отвоевали мы его… у смерти. Вам поручаю — шефствуйте над ним.

Тося Жилина недавно окончила фельдшерскую школу. Это была русоволосая, с кудряшками у висков, светлоглазая, стройная девушка в белом больничном халате. Она осталась с Федором одна. Присела

на тот стул, где только что сидел Василий Васильевич, и долго смотрела на спящего. «Какой чернокудрый парень! Как было страшно, а он даже и не стонал… Мог бы умереть… А у него, наверно, отец и мать есть, ждут небось…» — думала девушка.

Вечерело. Багрово-красный закат окрасил стены палаты в светло-красный цвет и отблесками лег на посиневшее лицо Федора.

Потом бесшумно накрыл землю сизый вечер. Потом была ночь. Федор спал.

Девушка сидела, наклонив голову. Дежурила.

…Утром следующего дня Федор открыл глаза. Теперь он уже понимал, что находится в больнице. Но сразу врезался вопрос: «Почему я здесь?» Некоторое время он напрягал мозг. И вдруг в памяти возник рев Степки Ухаря: «Убивца давай!» Хлынула злоба — хотелось бить кулаками о стену. Он пытался встать, но боль прорезала тело. Что бы он сделал в таком состоянии, неизвестно, но внезапно услышал тихий говор за дверью.

— Тося, детка моя! — дрожал старушечий голос. — Такие не остаются живыми. Помрет он. Его же истолкли на котлету. Помрет.

— Он такой сильный, такой сильный… Может быть, выдержит, — не соглашалась Тося.

— Помрет, — авторитетно заявил все тот же голос.

«Про меня», — подумал Федор. Он с громадным усилием высвободил руку из-под одеяла, взял стакан со стула и… бросил его на пол.

Дверь распахнулась. Вбежала растерянная Тося и замерла, глядя на Федора. Он презрительно смотрел на нее, со своей улыбкой «А ну вас всех к чертям!», в глазах искрилась злоба, губы вздрагивали. Он с усилием проговорил:

— Врача!.. Того… седого черта.

Тося не хотела оставлять его одного: она приоткрыла дверь и негромко сказала в коридор:

— Василия Васильевича. Скорее!

Очень быстро вошел врач и сел у кровати.

— Ну? Как дела? — спросил он.

Врач заметил решительный взгляд Федора, злобу и что-то такое, чего еще не мог понять. А больной тихо, но утвердительно сказал:

— Я… не умру. И пошли вы все к чертовой матери…

— Никто и не думал, что ты умрешь. Глупости!

— Они думают, — Федор указал глазами на дверь. — Не умру.

Василий Васильевич смерил взглядом Тосю так, будто рассек ее пополам. А к Федору обратился тем же ровным и спокойным тоном:

— Будешь жить. Такие не умирают.

Василий Васильевич знал, что все это очень опасно для больного. Но он почувствовал большую волю в этом человеке. Положил ему ладонь на лоб и тихо говорил:

— Ничего, ничего!.. Ничего, парень, держись…

Рука Василия Васильевича чуть-чуть дрожала и была теплая, нежная, казалось, знакомая с детства. В затуманенном сознании возник, как живой, образ матери.

— Здравствуй, мама… — прошептал Федор.

Тося вздрагивала всем телом, отвернувшись в угол. Плакала она беззвучно.

* * *

Федор

жил. Жил, вспоминая о начале кошмарного самосуда. Жил молча уже около месяца, не заговаривая с медсестрой, иногда даже не отвечая на ее вопросы. Если же и отвечал, то коротко, одним словом. Однажды она спросила:

— Отец есть?

— Нет.

— А мать?

Он не ответил.

— Вишни зацвели, — сказала она после некоторого молчания, глядя в окно.

— Хорошо, — сказал Федор и повернулся лицом к стене.

Тося рассказывала Василию Васильевичу о нелюдимости Федора. А тот слушал, барабанил пальцами по столу и неопределенно, как бы про себя, произносил:

— Да-а… Так, так… — и спрашивал: — Стонет?

— Нет. Никогда.

Однажды, когда Тося докладывала о больном, Василий Васильевич сказал:

— Мне надо знать всю его жизнь. — Он задумался и через некоторое время продолжал: — Здесь надо какое-то другое средство… Другое лекарство… Знать всю жизнь больного! Настоящую его жизнь, не анкетную… Кто знает, Тося, может быть, в этом и есть главный секрет медицины. Скоро ли мы дойдем до этого? Но дойдем, Тося, обязательно дойдем… Пси-хо-ло-гия!.. Будущий врач должен быть сначала психологом, а потом уж врачом… Дойдем. Помаленьку дойдем.

— Вчера приходили два комсомольца, со значками, — будто без всякой связи с мыслями Василия Васильевича сказала Тося, — Очень просили пропустить их к Федору. Но вас не было, а сама я не могла. Вы же сказали…

— Так-так! — живо перебил ее Василий Васильевич. — Что за комсомольцы?

— Я с ними разговаривала. Рассказала о больном. Вежливые такие оба. «Мы, говорят, ему близкие: этот — брат, а тот — друг». Их губком комсомола командировал — одного сюда, в Тамбов, в совпартшколу, а другого — в сельскохозяйственное училище, в Белохлебинский уезд. Завтра придут снова. Пускать?

— Сначала — ко мне, — еще более оживленно сказал Василий Васильевич, — Так, так. Друг и брат. Это оч-чень хорошо!

— Обоих пускать?

— М-да-а… Мне бы надо поговорить с другом отдельно. Ты так сделай: брата, мол, могу пустить сразу, а друга — к врачу. Так мы их и разъединим. Федора приготовь к встрече.

— Как?

— Ну, скажи ему так, весело: знаю, мол, у тебя есть брат. Он уж тут не промолчит. Может, спросит что, а ты ему продолжай: брат-то приходил, а ты спал. Врач, мол, не разрешил будить — на меня все сваливай… Так. И скажи: завтра еще придет. Там смотри сама, чувствуй больного. Чтобы Меньше волнений, меньше волнений. Издалека приготовь.

Вечером того же дня, после сдачи дежурства, Тося осталась в больнице, вошла в палату и села у кровати Федора. Он все так же неподвижно смотрел в потолок, не поворачивая к ней головы. Свет настольной лампы падал на лицо больного, и он слегка щурил глаза. Тося заметила это, отошла к столику и, глядя на Федора, некоторое время возилась с абажуром, то наклоняя, то поднимая его так, чтобы свет не падал на лицо.

— Помню, лет шесть тому назад, — заговорила она, — лежала я в больнице. Бывало, все жду подружку. Лежу и жду — придет или не придет?