Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Троепольский Гавриил Николаевич

Тося на печку не полезла, а прислонилась к ней спиной и ладонями. Тепло от печки, предупредительность хозяев и этот внимательный, вежливый и, главное, неназойливый новый знакомец — все было приятно.

Он даже не спросил, зачем она едет в Паховку, к кому и надолго ли; ей казалось, что он проявил чувство такта. Она тоже не спрашивала, кто он и зачем приехал, но поинтересовалась:

— А как я буду вас звать?

— Меня? — Мужчина будто удивился тому, что его как-то надо звать, — Меня? Да зовите просто… Игнат.

—

Нет, так нельзя. Вы небось лет на десять старше меня. Надо по отчеству.

— А сколько же вам лет, если считаете себя моложе меня на десять лет?

— Уже «старая» — двадцать четыре года. — Тося засмеялась.

— Тогда вы моложе меня не на десять, а на двенадцать лет. Вот я действительно старик. — Последние слова он произнес с неподдельной грустью, покачав головой, и тоже засмеялся, видимо, над самим собой.

— Чего вы оба притворяетесь, — заметила им бесцеремонно хозяйка, ставя на стол чашки. — И ты, Игнат Фомич, в соку, и ты, девка, куда угодно.

Такое обнаженное мнение Тосе стало неприятно, и она замолчала. Игнат это понял и не стал ее больше тревожить разговором. Но уже за столом, во время чаепития, все-таки спросил:

— А вас как величать?

— Зовите Тося.

— Хорошее имя Тося. Ласковое. А Игнат — грубое, старинное, как тяпка. Правда, в «тяпке» и в «Игнате» есть что-то общее?

Тосю это сравнение рассмешило, но она возразила:

— Что вы! Имя как имя. Ничего плохого.

— Ну спасибо и на этом, — пошутил Игнат.

— Не стоит благодарности, Игнат Фомич.

Они посмотрели друг на друга и снова улыбнулись.

Тося не знала, что сумеречным вечером в туманную слякоть ходил с ней за чемоданами Игнат Дыбин. Он темной осенней ночью вывез свой последний воз пшеницы. Семен Трофимыч Сычев четыре воза подарил Игнату: «Пусть будет тебе за работу и за сочувствие. Все равно возьмут», — сказал он. И вот Игнат ночью привез, а днем уже продал свою пшеницу. Паре лучших в селе лошадей, запряженных в одну телегу, никакая грязь нипочем: все перевозил Игнат в то время, когда сельчане не смогли даже выехать на своих клячах. В такую погоду — ни кот, ни кошка не услышат. И вот он встретил Тосю: зверь сам бежал на ловца. Он сразу сообразил, что это за «птица», поэтому ни о чем не расспрашивал.

Тося не подозревала, кто перед нею сидит. Кто знает, может быть, когда-то Федор пожалеет, что не все рассказал Тосе. Но уж слишком была трудна его жизнь и безалаберна юность, чтобы интересно было ворошить прошлое и омрачать душу любимой девушки. Он полагал, что это — потом. Как бы там ни было, но Игнат не подал ни малейшего повода думать о нем дурно.

Игнат изредка и незаметно поглядывал на грудь Тоси, увидел и ямочки на щеках, и нежные кудряшки у висков, заметил, что она упругая, стройная. Сердце его билось учащенно, но все поведение оставалось неизменно ровным, а лицо казалось чуть-чуть грустным.

— А дождь все идет

и идет, — сказал он, глядя в окно, в темень.

— Идет, — подтвердила Тося. — Какой-то скучный. — Она вздрогнула от набежавших мурашек. — А если и завтра дождь? — спросила она.

Игнат не ответил и не отвернул лица от окна. Он продекламировал:

Я очень люблю родину! Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь. Приятны мне свиней испачканные морды И в тишине ночной звенящий голос жаб.

— Вы знаете Есенина? — спросила она удивленно.

— Знаю. И люблю. «Грусти ивовая ржавь»… Здорово!

— Очень.

От шуршания дождя, мигающей керосиновой лампы, от дружного храпа хозяина с хозяйкой и от тихой декламации Тосе стало еще более не по себе: она заразилась от собеседника, как всегда заражаются настроением других более слабые натуры. А Игнат начал рисовать мрачные картины, каждым словом оглушая ее как обухом.

— Грязь. Дождь. Ночь. Мат. Обшарпанные избы. Кучи навоза. Самогон. Вот она, деревня, куда вы едете, вы, молодая и нежная. — Он теперь смотрел на Тосю в упор, не скрывая сожаления.

— Не надо, — прошептала Тося. — Прошу вас! — Губы ее дрогнули. Она закрыла лицо ладонями. — Не смейте так говорить… Я еду к мужу.

— А кто же ваш муж? — ласково спросил Игнат, будто ни о чем не догадался раньше.

— Земляков Федор Ефимович.

— А-а… Земляков… Хороший человек, очень хороший. Все его уважают… Но… у него не было жены, по-моему. Что-то не слыхал никогда.

— Мы еще не зарегистрировались.

— Почему же? — допытывался уже Игнат.

— Да все как-то в разлуке и в разлуке, — разоткровенничалась Тося, все еще не отняв ладоней от лица: она знала — Игнат смотрит на нее.

А он вышел из-за стола, присел рядом с Тосей, тихонько взял ее ладони и отвел их от лица.

— Не надо грустить, Тося. Все будет хорошо. Федор очень хороший человек. Да и деревня скучная только осенью и… зимой. Не надо грустить. — Увидев улыбку Тоси, он добавил: — Ну вот так. Вот и хорошо… Ложитесь спать. Утро вечера мудренее — золотая пословица.

Тося радовалась: «Что бы я делала здесь, в пристаниционном глухом поселке, одна, без него?» Она не хотела себе сознаться в том, что Игнат ей понравился.

Потом она ушла в горенку, легла на приготовленную постель, не раздевшись, и долго еще прислушивалась к тому, как Игнат выходил во двор (видимо, к лошадям), снова возвращался, чиркал спичками в темноте, закуривая папиросу.

Когда же наконец храп хозяев прекратился, после первого крепкого сна, Тося отчетливо услышала, как Игнат глубоко вздохнул. «Что это он такой грустный? — подумала она. — Что-то у него на душе неладно. Разве спросить завтра?..»