Собрание сочинений в трех томах. Том 3
Шрифт:
Скрестив руки, Матильда прислонилась к припечку и замолчала.
— Итак, о деле, Григорий Егорович, — заторопился Шуров, — о деле…
— О каком таком деле? — недоверчиво спрашивает Хват.
Как из ушата холодной водой, Шуров окатил Хвата.
— Вот о каком: первое — люцерну, что накосил незаконно, привези в колхозный двор!
Гришка встает.
— Ай! — взвизгнула Матильда.
— Цыц! — обернулся к ней муж и задал вопрос Шурову: — Еще что?
— Колеса с плужков и ясепьки принеси в мастерскую.
— Еще что? — с озлоблением
— А бутылку возьмем с собой, — заключает Шуров. — Придется ответить!
Гришка вышел из-за стола. Лицо приняло прежнее, внешне спокойное выражение, и только бровь чуть-чуть вздрагивает.
— Ну так как же? — говорит с усмешкой Шуров.
— Ничего такого не будет: не повезу. А бутылку возьмете — грабеж… Вас угощают, а вы… Эх вы! — он машет рукой и прислоняется к рекламе ТЭЖЭ. Люцерну — не докажете, ясеньки — не докажете, не пойманный — не вор. Купил — и все. Докажите!
— Хорошо, — вмешивается Алеша. Люцерну докажем очень просто. Только в одном нашем колхозе — желтая люцерна «степная». Как агроном, он может точно подтвердить, а как председатель — составит акт.
Гришка вздрагивает. Тень страха пробегает во взгляде.
— Понятно? — поддержал Шуров. — А колесико с плуга — номерок имеет. Видишь, оно какое дело, Григорий Егорович.
Гришка опускает голову, не возражая, и рассматривает носки своих сапог. А Шуров добавляет:
— Ты пойми, Хватов! За самогонку — не меньше года. За люцерну — тоже… А? Жалко мне тебя, Григорий Егорович! Ей-право, жалко, а то не пришел бы. — Шуров методично добивает Гришку. — Привык ты, Григорий Егорович, не тем заниматься, чем следует, а остановить было некому… Оторвался от народа, ушел в сторону и стал единоличником внутри колхоза… Может быть, хочешь остаться единоличником по-настоящему? Так мы можем это сделать, и есть к тому все основания. Как, а?
Хватов уже беспомощно и жалобно, хрипло говорит:
— Исключить, значит… Ну… убивайте! — Он неуверенно делает несколько шагов и садится на лавку.
— Позора боишься? — спрашивает Шуров. — Не надо до этого допускать.
— Вы… меня теперь все равно… — Он не договорил и махнул безнадежно рукой.
Шуров подходит и садится с ним рядом. Закуривает. Примирительно говорит, пуская дымок вверх:
— Ну, хватит нам ругаться… Пиши заявление!
— Куда? — спрашивает Хватов не глядя.
— В правление, куда ж больше?
— Тюрьму, что ли, себе написать? — угрюмо бросает Хватов.
— Зачем тюрьму? Колхозную честь соблюсти. Напиши, что просишь принять излишки сена. Ну и… — Он подумал. — Ну и напиши, что хочешь в кузницу молотобойцем. По ремонту инвентаря будешь работать: руки у тебя золотые, силенка есть… А плужки пусть на твоей совести останутся.
— Через все село везти сено! У всех на глазах! — неожиданно закричал Хватов. — Не повезу!
— Тогда… обижайся сам на себя. Я сказал все. — Шуров заткнул литровку тем же початком, поставил ее на окно и встал. — Значит, не напишешь?
— Подумаю, — произносит Хватов после паузы.
— Подумай
Алеша элегантно протягивает руку Матильде и говорит с нарочито подчеркнутой вежливостью:
— До свиданья, Матильда Сидоровна!
Воскресный день. Где-то поют, где-то пляшут. На бревнах сидят группой колхозники Терентий Петрович, Евсеич, Катков, Настя и другие. Среди них Игнат играет на балалайке, Евсеич следит за калиткой Хвата. Шуров и Алеша вышли из калитки. Евсеич зовет их, помахивая рукой. Они подходят и садятся на бревна. Колхозники сразу же окружают Шурова.
— Никишка-то Болтушок против Самоварова поднял руку на собрании! — сообщает Евсеич.
— Все за вас подняли! — восхищается Терентий Петрович.
А Игнат задумался и говорит:
— Эх-хе-хе! Тося-то уехала… Зря. Ей-бо, зря…
Все притихли. Евсеич толкает Игната с одной стороны, Домна — с другой. Игнат смотрит на того и другого и говорит:
— Ну? Что? Ну, вспомнил. Жалко же такого агронома.
— А правда, кто же у нас теперь агрономом будет? — спрашивает Петя. — Вот Тосю бы…
Шуров мрачен. Алеша отходит в сторону. Настя поднимается и подходит к нему.
Ночь. В хате Терентия Петровича. Петя пишет письмо. Терентий Петрович диктует:
— Так и пиши: «Дорогая, значит, Тося! Шлю нам поклон от себя и от Терентия Петровича, и…»
— Поклоны после. Сначала письмо пишется.
— Чудак ты! Сроду так: сперва поклоны.
— Ну ладно; пусть по-вашему.
— Да не по-моему, а как полагается… «И от Алеши, и…»
Ночь. Игнат на пожарке. Выражение лица у него тоскливое. Он оперся подбородком о кулак и смотрит в темноту говоря:
— Вот, сиди — жди пожару… Уйду! Пусть Алешка другую работу дает — по нраву. Мне Петр Кузьмич какую хошь работу теперь даст. А это что? — осматривает он сарай.
Снова в хате Терентия Петровича. Петя продолжает писать и повторяет написанное вслух:
— «А Игнат Прокофьевич Ушкин о вас часто вспоминает. Он — все на пожарке. И уже не летает с одной работы на другую. — Терентий Петрович слушает Петю молча, — А председателем у нас теперь Петр Кузьмич… А кто будет агрономом — еще ничего неизвестно».
— Как так неизвестно? Пропиши: пущай едет в колхоз.
— Нельзя.
— Нельзя, — подтверждает и Терентий Петрович, покачивая головой. — Ну пропиши, что сушь у нас стоит страшная. Но хлеба хорошие. Тут и ваше, мол, радение есть… Эх-хе-хе! Когда же дожди-то будут!
— «Бабушка моя Марковна посылает вам поклон. А Петр Кузьмич все по ночам сидит в правлении и пишет, а днем в поле. Только плохо ему: один он».
— Пропиши: жениться бы надо, — вставляет Терентий Петрович.
— Нельзя, — возражает Петя.