Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«В бесплацкартном, некупированном…»

В бесплацкартном, некупированном беспокойно спит пассажир, словно в городе оккупированном — узелок под бок подложив. Вроде кражи почти повывелись, все разбойнички — заключены. Спи и только смотри не вывались, пересматривай лучше сны. Все же собранный он и сведенный, сжатый, словно пальцы в кулак, спит, как будто секретные сведения заключает его узелок. Освещение, отопление: бесплацкартный вагон — не плох. Но остаточные явления предыдущих длинных эпох затенили ему улыбку. Спит как будто бы на войне. Нервно спит, как будто ошибку совершить

боится во сне.

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Двадцатые годы — не помню. Тридцатые годы — застал. Трамвай, пассажирами полный, спешит от застав до застав. А мы, как в набитом трамвае, мечтаем, чтоб время прошло, а мы, календарь обрывая, с надеждой глядим на число. Да что нам, в трамвае стоящим, хранящим локтями бока, зачем дорожить настоящим? Прощай, до свиданья, пока! Скорее, скорее, скорее года б сквозь себя пропускать! Но времени тяжкое бремя таскать — не перетаскать. Мы выросли. Взрослыми стали. Мы старыми стали давно. Таскали — не перетаскали все то, что таскать нам дано. И все же тридцатые годы (не молодость — юность моя), какую-то важную льготу в том времени чувствую я. Как будто бы доброе дело я сделал, что в Харькове жил, в неполную среднюю бегал, позднее — в вечерней служил, что соей холодной питался, процессы в газетах читал, во всем разобраться пытался, пророком себя не считал. Был винтиком в странной, огромной махине, одетой в леса, что с площади аэродромной взлетела потом в небеса.

КАК МЕНЯ НЕ ПРИНЯЛИ НА РАБОТУ

Очень долго прения длились: два, а может быть, три часа. Голоса обо мне разделились. Не сошлись на мне голоса. Седоусая секретарша, лет шестидесяти и старше, вышла, ручками развела, очень ясно понять дала. Не понравился, не показался — в общем, не подошел, не дорос. Я стоял, как будто касался не меня весь этот вопрос. Я сказал «спасибо» и вышел. Даже дверью хлопать не стал. И на улицу Горького вышел. И почувствовал, как устал. Так учителем географии (лучше в городе, можно в район) я не стал. И в мою биографию этот год иначе внесен. Так не взяли меня на работу. И я взял ее на себя. Всю неволю свою, всю охоту на хореи и ямбы рубя. На анапесты, амфибрахии, на свободный и белый стих. А в учители географии набирают совсем других.

ДОБРО

Зло можно простить, забыть — наплевать. Добро — нельзя забывать. Оно рана. Снова откроется. Оно — пламя. Пробьет золу. Оно — мышь. Все время роется в каждом твоем углу. Ты ли, тебе ли добыли счастье: потом не прогонишь добро со двора. Оно все тащит, тащит в чащу. В дебри добра.

БОЛЬШОЙ ПОРЯДОК

Двадцать лет я жил всухомятку — в общежитиях и на войне — и привык к большому порядку. Он понравился даже мне. Я привык, что храп соседа надо выслушать и пережить, что мечту о жизни оседлой надо на полужизнь отложить. Что в бараке и что в окопе, несмотря на шум и на чад, хорошо, приятно, толково? То, что это люди звучат. То, что рядом едят и дышат, руки под головы кладут, то, что слово твое услышат, руку помощи подадут. Трудно было всем. Помогали все — всем. От зари до зари. И в один котелок макали твердокаменные сухари. Вместе, заодно, всем миром, скопом всем, колхозом всем. Потому-то моральным жиром обрастать не могу совсем.

ОЧКИ

— Подкеросинь ему пивко, чтоб заорал он. (А было это далеко, ах, за Уралом!) — Пивко ему подкеросинь и

дай копченок. Я не люблю растяп, разинь, в очках, ученых. У Юли груди — в полведра. У Юли — челка. Она любезна и добра, но к здешним только. И вот приезжему под нос суют для пира кругом уставленный поднос: копченки, пиво. Приезжий сорок верст прошел: какой там запах! — Холодненькое, хорошо! — И выпил залпом. Он для удобства снял очки и галстук сдвинул. И вот уже берет бычки, из банки вынул. И зал (а это был пивной зал, поселковый) следит, что делают со мной. Большой, толковый. А я краюшечку жую, бычки глотаю, и несчастливой жизнь свою я не считаю. А зал (трудяг, быть может, сто) кричит: — Присядьте к нам за стол! И — выпей свежего пивка! И — как дорога, далека? А я очки в руках верчу и Юле шесть рублей плачу.

«Где-то струсил. Когда — не помню…»

Где-то струсил. Когда — не помню. Этот случай во мне живет. А в Японии, на Ниппоне, в этом случае бьют в живот. Бьют в себя мечами короткими, проявляя покорность судьбе, не прощают, что были робкими, никому. Даже себе. Где-то струсил. И этот случай, как его там ни назови, солью самою злой, колючей оседает в моей крови. Солит мысли мои, поступки, вместе, рядом ест и пьет, и подрагивает, и постукивает, и покоя мне не дает.

БЕРЕЗКА В ОСВЕНЦИМЕ

Ю. Болдыреву

Березка над кирпичною стеной, случись, когда придется, надо мной! Случись на том последнем перекрестке! Свидетелями смерти не возьму платан и дуб. И лавр мне — ни к чему. С меня достаточно березки. И если будет осень, пусть листок спланирует на лоб горячий. А если будет солнце, пусть восток блеснет моей последнею удачей. Все нации, которые — сюда, все русские, поляки и евреи березкой восхищаются скорее, чем символами быта и труда. За высоту, за белую кору тебя последней спутницей беру. Не примирюсь со спутницей иною! Березка у освенцимской стены! Ты столько раз в мои врастала сны. Случись, когда придется, надо мною.

Стихи, не вошедшие в книгу «РАБОТА»**

«Умирают отцы и матери…»

Умирают отцы и матери, остаются девочки и мальчики. Их сначала гладят по головкам, говорят: «Теперь держись!», а потом пускают галопом через жизнь. Умирают девочки и мальчики. Остаются отцы и матери. Эти живут — медленно. Им спешить — некуда. Все давно — сделано. Больше делать — нечего.

«Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй…»

Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй. Покуда было сорок лет, об этом думалось порой. Покуда было тридцать лет — не это было на душе. О, молодость моя! Теперь, теперь ты за холмом уже. Я помню — год сорок второй не мне, а веку миновал. Землянку помню под горой, накатов тощенький навал. С утра до вечера шепчу о том, что я устал и что: «Надо, значит, надо!» О, молодость! О, блиндажей тоскливая нечистота, белья несвежесть и ушей. Души большая высота. Часы! Ступайте вспять. Года, и вы, года, ступайте вспять. О, повторись, моя беда! О, молодость, случись опять! Вы, поражения мои и унижения мои, и вы — сражения, бои, свищите, словно соловьи. Быть может, все же ворочу то, что отобрано судьбой. Мне надо! — времени кричу. Я столько раз шел за тобой. «Мне надо!» Как тебе не знать, что надо, значит, надо.