Мои старые юные фотографии,где я выцвел от времени, но все же цветущ,и короткие автобиографиив две-три строчки без нависающих туч.Мое первое личное дело. Школьное —то, что школьной тетрадки не толще,еще неотягощенное, вольное,коротенькое, тощее.В общем, был ли какой надо мною контроль,я об этом не знал ни шиша.И я вел свою роль, как веселый корольопереточный! Общества то есть душа.И все это надежно запечатленона старинной, на юной, на блеклой, на свежейфотографии. Все, что мне было дано,и каких
там собак на меня же не вешай,вот он — я. Вот погоны мои полевые.Золотые, серебряные ордена.Заявляйте, родимые, словно живые,где я был и впоследствии и впервыеи за что кавалерия эта дана!Кавалерия эта за инфантерию,как пехоту честили в офицерском кругу,и за третью, за гитлеровскую империю,о разгроме которой напомнить могу.
«Юность — аванс. Дается всем…»
Юность — аванс. Дается всемлет на восемь или на семь,лет на девять или на десять.Как его тратить, следует взвесить.Как же его базарить, транжирить,как же его пускать в распыл?Я бы хотел хоть год зажилить,спрятал бы, на полжизни забыл.А полжизни спустя, под старостьвынул бы этот зажатый год.Мне бы, конечно, показалосьэто — лучше всяких льгот.Вы — представьте! Все мои сверстники,однокашники, ровесникипостарели — до одного.Все скрипят. А я — ничего!А я — в армейскую форму влитой,а я — в сапоги солдатские вбитый,весь — до последней запятой —живой. Хоть раненый, но не убитый.А я — офицер Великой Отечественнойвойны. Накануне победного дня,и ветер мая, теплый, величественный,вежливо обдувает меня.
«Покуда над стихами плачут…»
Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи
Покуда над стихами плачут,пока в газетах их порочат,пока их в дальний ящик прячут,покуда в лагеря их прочат,—до той поры не оскудело,не отзвенело наше дело.Оно, как Польша, не згинело,хоть выдержало три раздела.Для тех, кто до сравнений лаком,я точности не знаю большей,чем русский стих сравнить с поляком,поэзию родную — с Польшей.Еще вчера она бежала,заламывая руки в страхе,еще вчера она лежалапочти что на десятой плахе.И вот она романы крутити наглым хохотом хохочет.А то, что было,то, что будет,—про это знать она не хочет.
«Июнь был зноен. Январь был зябок…»
Июнь был зноен. Январь был зябок.Бетон был прочен. Песок был зыбок.Порядок был. Большой порядок.С утра вставали на работу.Потом «Веселые ребята»в кино смотрели. Был порядок.Он был в породах и парадах,и в органах, и в аппаратах,в пародиях — и то порядок.Над кем не надо — не смеялись,кого положено — боялись.Порядок был — большой порядок.Порядок поротых и гнутых,в часах, секундах и минутах,в годах — везде большой порядок.Он длился б век и вечность длился,но некий человек свалился,и весь порядок — развалился.
ПАЯЦ
Не боялся, а страшилсяЭтого паяца:Никогда бы не решилсяПопросту: бояться.А паяц был низкорослый,Рябоватый, рыжий,Страха нашего коростой,Как броней, укрытый.А
паяц был устрашенный:Чтобы не прогнали,—До бровей запорошенныйСтрахом перед нами.Громко жил и тихо помер.Да, в своей постели.Я храню газетный номерС датой той потери.Эх, сума-тюрьма, побудка.Авоськи-котомки.Это все, конечно, в шуткуПеречтут потомки.
РАЗГОВОР
— Выпускают, всех выпускают,распускают все лагеря,а товарища Сталина хают,обижают его зазря.Между тем товарищ Сталинобручом был — не палачом,обручом, что к бочке приставлен,и не кем-нибудь — Ильичем.— Нет, Ильич его опасался,перед смертью он отписал,чтобы Сталин ушел с должности,потому что он кнут и бич.— Дошлый был он.— Этой дошлостиопасался, должно быть, Ильич.
«Два оклада выдают за два…»
Два оклада выдают за два,нет, за полтора десятилетия.Лихолетье било словно плетью.Компенсируют — едва-едва.Два оклада и еще докладанеопубликованного часть.Прежде говорили: это часть.А теперь — ни складу и ни ладув объяснениях, зато сулятглаз вон — если кто вспомянет старое.И от старого давно усталыеполучают свой двойной оклад.
«После лагеря ссылку назначили…»
— После лагеря ссылку назначили,после севера — Караганду.Вечный срок! Объяснять мне начали.Я сказал: ничего, подожду.Вечно, то есть лет через десять,может быть, через восемь летможно будет табель повесить,никогда больше не снимать.Вечность — это троп поэтический,но доступный даже судье.Срок реальный, срок фактическийдолжен я не так понимать.—Хорошо говорить об этомвживе, в шутку и наявус отсидевшим вечность поэтом,но вернувшимся все же — в Москву.С ним, из вечной ссылки вернувшимся,обожженным вечным огнем,но не сдавшимся, не загнувшимся:сами, мол, хоть кого загнем.
«Из буфета пахло — избуфетным…»
Из буфета пахло — избуфетным.Из начальства пахло — изначальным.Чем-то бедными печальным.Дом как дом,контора всем конторам,деньги получаем по которым.Это учрежденье учредилосьдля свободы, правды и добра.Это заведенье заводилосьв полдесятого, с утра.Этот дом имел такую вывеску,формулу такую он имел,что ее и умному не вывести,разве гений, может быть, посмел.Гений вывел формулу и бросил.Мы же сами — много не смогли.И осталась формула, как просиньв черном небе, черном для земли.
«Тайны вызывались поименно…»
Тайны вызывались поименно,выходили, сдержанно сопя,словно фокусник в конце сезона,выкладали публике себя.Тайны были маленькие, скверненькие.Каялись они — навзрыд,словно шлюхи с городского скверика,позабывшие про срам и стыд.Тайны умирали и — смерделисразу.Словно умерли давно.Люди подходили и смотрели.Людям было страшно и смешно.