Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
Ващенков огорченно поглядел на нее:
— Ну что мне с тобой делать? Съездила в город хотя бы, встряхнулась. Сколько лет здесь безвыездно сидишь, кроме Андрея Васильевича, у тебя даже знакомых нет. А в самом деле, съезди в город. Вместе бы с Андреем Васильевичем и отправилась. Остановиться можно у Натальи Павловны или в гостинице… В гостинице чувствовала бы себя менее связанно. Я позвоню в обком, помогут достать номер. Поезжай…
Я увидел, как при этих словах Валентина Павловна побледнела и поспешно наклонилась к столу, чтобы спрятать лицо. Только после этого понял и я, какие последствия
— Нет, нет, — поспешно возразила Валентина Павловна, не поднимая лица. — Не выдумывай, никуда не поеду.
Я молчал.
— А почему? Что за упрямый человек! Навестишь знакомых, сходишь в театр. Там московские артисты приехали. Ты же недавно говорила, что тебе хочется побывать в театре, быть нарядной, потолкаться в фойе…
— Хочу. Едем вместе…
— Но ты же понимаешь, что я не могу так сразу сорваться, бросить работу ради увеселительной поездки в город. Смешно же, право…
— Значит, и говорить не о чем. Не поеду, не упрашивай.
Я молчал.
— Но почему? Почему? Оторвись на недельку, на две от Загарья.
— Не поеду.
— Андрей Васильевич, вы-то что молчите? Скажите ей, что нужно ехать.
Я молчал.
— Как, Андрей Васильевич, — вызывающе обратилась ко мне Валентина Павловна, — ехать мне или нет?
Я проглотил застрявший в горле комок:
— Решайте сами.
— А если решу?
— Буду рад… быть вашим попутчиком.
— И все-таки не поеду. — Лицо Валентины Павловны сразу стало усталым.
Ващенков расстроенно развел руками.
— Вольному воля…
Рано утром попутный грузовик, подбрасывая в кузове меня и мой чемодан, подрулил к станции.
Наша станциюшка была грязной, голой, с приземистой рыжей водонапорной башней, несколькими станционными зданиями на отшибе и бревенчатым вокзалом, внутри которого и зимой и летом одинаково крепко пахло хлорной известью.
Как и всякий добропорядочный пассажир, желающий скорее получить билет, я перемахнул вместе с чемоданом и плащом через борт кузова, бросился к темным дверям вокзала.
— Андрей Васильевич! — раздался за моей спиной голос, от которого у меня сразу обмякли ноги.
Я обернулся. По влажному, слежавшемуся за ночь песку дорожки твердо ступали маленькие тупоносые туфли. Вскинув подбородок, грудью вперед, черный берет воинственно держится на светлых волосах, на лице детски наивное, решительное выражение, приближалась она.
— Вы? Здесь?
— Еду, — сухо ответила она.
— Вы же…
— Хотите сказать, не хотела? Неправда, хотела. Вы это знаете. Хотела, вот и поехала… с вами.
— А я думал…
— И сейчас, наверное, думаете: муж уговорил. Нет. Сама напросилась.
— Я сейчас. Я за билетом… Я быстро…
— Не суетитесь. Вот билеты. Два — для меня и для вас.
Я опустил на землю чемодан, выдохнул:
— Хорошо.
— Не знаю, хорошо ли. Скорей всего, плохо… Да отойдемте в сторону, до поезда еще долго.
Мы уселись на скамью за вокзалом.
Вокруг был разбит скверик, худосочный, казенный, с тощими деревцами, объеденными козами. Но было раннее утро, мокрую от росы, истоптанную траву пересекали длинные
Валентина Павловна, сложив руки с сумочкой на коленях, сидела прямо, напряженно вздернув вверх плечи, как по-праздничному принаряженный деревенский парень перед объективом фотоаппарата. Ее лицо с тонким, мягким профилем упрямо было направлено в сторону, край берета заносчиво заломлен над гладким лбом.
— Что ж вы молчите? — почти враждебно произнесла она, не поворачивая головы. — Скажите что-нибудь, обругайте хотя бы. — Она резко повернулась, взглянула темным, тяжелым взглядом, и этот взгляд дрогнул, заблестели слезы, ее рука, холодная и влажная, словно вымоченная в росе, опустилась на мою руку. — Я не могла… Не могла не поехать… Пусть валится все в тартарары!
К водопроводной колонке, водруженной на выщербленный кирпичный фундамент, подошел парень с заспанным лицом, открутил кран, скинул со свалявшихся волос на землю фуражку и подставил под сверкающую струю воды тяжелые ладони. Оплеснул лицо, напился из пригоршни, довольно крякнул, дружелюбно взглянул на нас и весело сообщил:
— Вот как мы. По-солдатски: в родничке моемся, шапкой утираемся.
И он действительно утерся изнанкой своей фуражки, довольный, освеженный, утерявший сонливость, бодренько враскачку двинулся прочь.
Он не знал нас, а мы не знали его. Мы оторвались от Загарья, где первый встречный обратил бы на нас внимание. Мы теперь в другом мире, где не надо было притворяться.
Валентина Павловна улыбалась, а в ее глазах все еще стояли слезы.
Мы попали в купированный вагон. Пассажирам дальнего следования не было никакого дела до двух чужаков, появившихся после безвестной станциюшки.
Мы стояли в коридоре возле приоткрытого окна. Стояли и молчали. Мы привыкли или молчать, или говорить о постороннем, несущественном. Мы слишком долго скрывали от себя все, что думали, мы даже боялись думать, и этот страх не мог исчезнуть сразу.
Ровный ветер, врывавшийся на ходу поезда в открытое окно, шевелил ей волосы. Ее лицо было рядом, ничто теперь не мешало мне вглядываться в него, а я не решался, глазел старательно в окно.
А мимо вагонного окна не спеша, с какой-то величавой солидностью разворачивалась перед нами земля, вся свеже-зеленая, в не выгоревшей на солнце траве, в невыколосившихся хлебах, еще не утратившая до конца недавней весенней яркости. Телеграфные столбы, провода от них, то спадающие вниз, то круто взлетающие вверх, неподвижная листва перелесков, вороньи стаи, крыши деревенек, колокольни стареньких церквей, далекие трубы каких-то заводов, дороги с железнодорожными шлагбаумами, стоящие перед ними в терпеливой дремоте колхозные лошади. Мимо нас проходили стороной большие села, схожие с нашим селом Загарье и не похожие на него. Села, где шла своя жизнь, где свои Андреи Бирюковы и Валентины Ващенковы чему-то радовались, чем-то были недовольны, чего-то добивались, за что-то воевали, влюблялись друг в друга, боясь людского осуждения, скрывали это или же, пренебрегая всем, открыто сходились.