Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— М-мы нив-велируем состав учащихся! — гремел Краковский. — Семилетних детей, только что севших за парты первого класса, и семнадцатилетних юношей и девушек, стоящих на пороге самостоятельной жизни, мы одинаково заставляем отсиживать сорок пять минут без перерыва. Академический час для нас остается чем-то вроде языческого табу. Академический час неприкосновенен! Мы боимся поднять на него руку!..
А Никшаев, конечно, улыбается. О нет, он не сторонник взглядов Краковского. Он терпеливо и скромно ждет своей минуты. Он будет говорить мягко, вкрадчиво, с язвительной иронией, суровость и
В свое время я смотрел на этих профессоров, как и подобает смотреть студенту на научные светила первой величины, верил, что каждое их слово содержит недоступную мне премудрость. Теперь же слушал и удивлялся. Из месяца в месяц, из года в год два ученых мужа ведут между собой войну. Со стороны может показаться, что это поединок великанов. На самом же деле дерутся лилипуты, их проблема так же важна для жизни, как спор, с какого конца разбивать яйцо. Можно утомить не за сорок пять, не за двадцать минут, а за десять, можно и два часа без всяких перерывов преподавать так, что ученики не захотят уходить с урока. Не может быть вопроса: сколько времени преподавать? Есть вопрос: как преподавать?
А Валя, родной мне человек, слушает с видом примерной ученицы: вытянула шею, подалась вперед. Ее подкупает вид Краковского, его суровый голос, его поза неуступчивого воина, он для нее ниспровергатель основ. Она думает, что он прокладывает мне дорогу, мне, еще неопытному в крупных схватках, еще не крепко стоящему на ногах. По неосведомленности и простоте душевной Валя видит в нем друга.
И только для того, чтобы разрушить это впечатление, я сказал:
— Руки чешутся…
— На кого? — спросила она.
— Да вот на этого корифея, — кивнул я на Краковского. — Так и хочется ударить.
С минуту она недоуменно мигала светлыми ресницами, потом отвернулась, и с новым вниманием, с новым выражением на лице принялась слушать.
В это время сзади меня негромко окликнули:
— Андрей… Бирюков…
Я оглянулся. В проходе стоял Павел Столбцов в светлом костюме, широкий, внушительно серьезный. Он многозначительно кивнул мне: «Выйди сюда». Я поднялся.
Взяв за локоть, мягко поскрипывая ботинками, он повел меня из зала в комнату, которая во время моей учебы в институте называлась «профессорской».
— Ты когда приехал?
— Вчера.
— Почему не позвонил вечером или утром? Нам надо было встретиться, обсудить.
— Не смог, Павел, — ответил я, пряча глаза, боясь одного, чтоб не спросил, что за женщина сидит рядом со мной.
Но Павел был озабочен: он, хмурясь, закурил, бросил спичку, заговорил торопливо:
— Положение сложное. Старики дружно, в один голос возражают против тезисов, которые ты представил в облоно.
— Кто эти старики?
— Никшаев и Краковский. В один голос…
—
— Но ты понимаешь, чем это пахнет?
— Наверно, порохом.
— Пахнет не порохом, а сырой землей. Чихнуть не успеешь, как все твои высокие идеи закопают в глубокую могилу.
Павел глядел на меня серьезно, с осуждением.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Я телефон оборвал, разыскивая тебя утром. Всю гостиницу на ноги поднял. Знаю уже, в сто двенадцатом номере остановился. Но нет и нет — испарился…
— Вышел, значит, прогуляться.
— Хороша прогулочка! Надо было тебе встретиться со стариками, кого-нибудь из них перетянуть на свою сторону, сообщить, что я-де ваш ученик. Именно на учеников-то они и клюют. Иметь подающего надежды ученика для таких старцев что-то вроде наградного листа.
— То есть примите под крылышко за-ради Христа. Но ведь такой Краковский или тот же Никшаев под крылышко из-за одной только старческой филантропии не примут, плату возьмут, заставят под свой голос петь.
— Слушай, не время играть в благородство. Тебе нужен крепкий локоть, так уж не гнушайся, кое в чем иди и на уступки. Донкихотство не к месту, коли твое дело грозит обрушиться.
— Все равно на хребте старика Краковского к истине не подъедешь.
— Не нравится Краковский, иди к Никшаеву.
— Чем этот лучше?
— Уж не собираешься ли с ними копья скрестить?
— Не хотелось бы, но если выхода не будет…
— Тоже мне рыцарь! Заранее могу расписать, как тебе шею свернут. Краковский и Никшаев лишь намекнут, что облоно вытаскивает на свет божий фантастические проекты. А наше облоно не Олимп, в нем сидят смертные люди. Они, конечно, испугаются, что обком или облисполком намылит им шеи, и, поверь, быстренько отмежуются от тебя, осудят со всей строгостью, дадут сигнал в район, а там уж тебя… Я знаю вашу заведующую, эту бабу-ягу Коковину. Она за тебя грудью не станет. Посыплются перья.
— Я затем и приехал сюда, чтобы доказывать — планы не фантастические. Буду огрызаться, буду втолковывать…
— И веришь, что тебе удастся доказать?
— Не верил бы, так сидел бы себе спокойно дома. Буду верить, пока…
— Пока костьми не ляжешь? Не мальчишествуй.
— Костьми так костьми, не я первый, не я последний. Да ты-то на что? Раз взялся за гуж, не говори, что не дюж. Помогай, вместе-то легче пробить.
— Мне быстрей твоего когти остригут. Кто тебя вытащил? Кто рекомендовал? А ведь я представитель облоно, должен защищать интересы своей организации.
— Во-от как! Драка еще не началась, а ты уж оглядываешься, за какой куст бежать?
— Не горячись, а слушай, как исправить положение. Сейчас на трибуне Краковский. Никшаев слушает, и ему не терпится потоптаться на оппоненте. В перерыв я сведу тебя с Никшаевым, он будет рад помощнику, который помог бы лягнуть Краковского. Только в этом твое спасение. Пойми…
Павел стоит передо мной, широко расставив ноги на паркете. В эту минуту его раздражение сменилось властной решительностью, брови туго сошлись над переносицей, лицо приобрело прежнюю твердость, в уголках красивого рта ощущается что-то жестокое. О нет, он не рубаха-парень!..