Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
Заговорили о моем докладе, о выступлении Столбцова.
— Этот Столбцов и меня обхаживал, — сообщил Лещев, — восторгался: «Ах, новатор, ах, у вас все должны учиться, ах, на уроках арифметики вы приносите ведро воды!..»
— Вот как! Значит, это он про вас мне рассказывал, — припомнил я. — Вы заставляли считать учеников, сколько капель в ведре…
— Рассказывал и, наверное, хвалил? — подхватил Лещев.
— Хвалил.
— И это ему не помешало с умным видом толковать: узко, мол, нет обобщений… В этом Столбцове особый стиль проявляется. Я бы его назвал стилем прогрессивного карьеризма.
Я слушал и вспоминал, как Павел обнимал меня за столом, вспоминал, как он пел проникновенно и растроганно студенческую песню: «Коперник целый век трудился…»
Наш новый знакомый остановился и принялся прощаться. Он рад, очень, очень рад был с нами встретиться, он верит в мою правоту, верит в победу, верит еще и потому, что на моей стороне Валентина Павловна, а где Валентина Павловна — там справедливость, быть иначе не может! Он жмет нам руки и вдруг, повернувшись к Вале, подавляя смущение, говорит:
— Валентина Павловна, простите, не могу унести после встречи с вами что-то неясное… — Лещев с беспомощной растерянностью смотрит на меня.
— Вы хотите спросить, — спокойно произносит Валя, — кто мы друг другу?
— Я хочу спросить, не случилось ли у вас, Валентина Павловна, несчастье в жизни? Вашим мужем был, я помню…
— Другой человек. — Лицо у Вали независимое, подчеркнуто горделивое. — Я не собираюсь скрывать от вас: мой муж жив и здоров, но… но я хотела бы, чтобы моим мужем был он. — Валя сдержанно указала на меня взглядом. — Больше ничего не могу добавить, потому что и сама пока ничего не знаю, ни на что не надеюсь.
— Я вас понимаю… Да, да, понимаю… Поверьте… — Лещев снова стал с нами прощаться.
Локоть к локтю мы направились с Валей к гостинице, оба сурово молчащие, оба чуть подавленные этим объяснением.
— Одну минуточку! Одну минуточку! — Нас догонял запыхавшийся Лещев. — Прошу вас на минуточку!..
Простодушное лицо каждой своей морщинкой выражает тревогу, подбежал, схватил одной рукой Валину руку, другой мою, с трудом переводя дыхание, заговорил:
— Поверьте, понимаю вас… Не могу уйти… Вы должны знать: понимаю, отношусь с уважением… Да, да… И желаю… Как глупы слова! Желаю обоим вам счастья… От всей души… Прощайте… Был бы рад, если б когда-нибудь моя помощь пригодилась… Не так-то просто быть полезным тем, кого искренне уважаешь…
Он махнул нам рукой и скрылся за прохожими.
А прохожие не спеша, не обращая на нас внимания, шли мимо, все празднично неторопливые в этот вечер, принаряженные, веселые, беспечные — редко увидишь озабоченное лицо. Широкие витрины изливали на них яркий свет, в липовой листве горели фонари, шипя скатами по мокрому асфальту, проносились
И Валя вдруг прижалась ко мне:
— Я все-таки счастлива. Какая жизнь, сколько волнений! Я бы хотела, чтоб волнения не кончались.
Она счастлива. Я не мог этого сказать о себе.
Идут по-праздничному принаряженные прохожие, говорят о своем, смеются, наслаждаются освеженным после дождя воздухом…
Вечер еще не кончился, а в гостинице нас ожидал новый сюрприз. Едва мы вошли, как мимо нас к лестнице устремилась странная публика: женщины в накинутых на плечи легких плащах и пыльниках, из-под которых раздувались старинные кринолины, мужчины в долгополых сюртуках с зачесанными бачками; у одного раздвоенная бородка, по толстому животу золотая цепь — ни дать ни взять купчина середины прошлого столетия.
— Что это? Маскарад? — удивилась Валя.
Швейцар гостиницы, седой, морщинистый, словоохотливый, как деревенская старуха, ответил:
— Артисты. Из Москвы кино приехали снимать. У нас живут. Тут на втором этаже комната, где их наряжают. Приедут на автобусе и сразу же быстренько туда. Глядишь, выходят, как все люди. А вон этот у них вроде самый главный.
Швейцар указал на плотного мужчину с подстриженными усиками, тяжелым, с залысинами лбом и маленькими глазами, запавшими под этот лоб.
Я уже мимоходом видел его в гостинице. Это было сразу же после нашего приезда. Наскоро умывшись, сменив сорочку, я вышел из своего номера, ждал Валю, мерил шагами холл четвертого этажа. Валя задерживалась. И мне начинало казаться, что она, оставшись наедине в своем номере, одумалась, трезво взвесила последствия, испугалась и не хочет выходить, не хочет больше меня видеть. Я вглядывался в длинный гостиничный коридор с уходящей вглубь ковровой дорожкой, поминутно глядел на часы… В это время прошел он, приземистый, твердо ступающий, с устремленным вперед лбом. Я взглянул на его спину, и спина с крутым затылком, покоящимся прямо на широких плечах, показалась мне знакомой. Я поспешно отвернулся, я не хотел никаких знакомых, я мечтал быть среди чужих людей один на один с Валей.
Сейчас он шел прямо на меня, и я почувствовал, что его глаза пристально вглядываются из-под тяжелого лба. Походка с развалочкой, крупная голова, лежащая вплотную на плечах, и я узнал его:
— Стремянник! Юрий!
Брови удивленно поднялись, из-под рыжеватых жестких усов блеснули белые зубы, он протянул мне руку:
— Кого вижу!
— А помнишь ли?
— Хорошо помню. Андрей… Сколько лет прошло? Десять? Нет, больше… Простите. — Он повернулся к Вале. — Стремянник Юрий Сергеевич, старый знакомый Андрея.
С непринужденностью столичного человека он взял протянутую Валей руку, склонился, приложил к ней свои жесткие усы. Валя зарделась. Я, глядевший на нее в селе Загарье, как на воплощение городского изящества и простоты в обращении, сейчас увидел, что она провинциалка, застенчивая, милая провинциалка, не умеющая скрыть смятенной смущенности. А каков тогда я рядом со Стремянником, небрежно одетым в какую-то куртку с накладными карманами, я в своем парадном костюме, купленном два года назад в магазине райпотребсоюза?..