Собрание сочинений. Т. 3. Буря
Шрифт:
Ничего не поделаешь: и здесь продолжалась борьба двух миров. Молодая сила не хотела сдаваться: «Как ни изворачивайтесь, а мы свое все равно возьмем!» Тайный саботаж старых педагогов только подзадоривал ее.
Раз в неделю Петер участвовал в заседаниях райисполкома. Председателем был Юрис Рубенис, и Петер иногда помогал ему разрешить какой-нибудь запутанный вопрос. Практика ответственного работника была еще невелика, по каждому поводу за советом не побежишь. Но они всегда старались опираться на испытанную мудрость партии, которая безошибочно привела рабочий класс к победе.
Во время национализации
В то же время надо было держать ухо востро и с теми, кто всячески старался обойти советский закон, укрывая от народа похищенные ценности. Росло количество артелей и кооперативов. С каждым днем все больше собственников производили раздел имущества. Крупная собственность делилась на десять и больше частей. Тут уж не помогали никакие трюки подпольных адвокатов, — народ должен был получить то, что завоевал.
Эта работа растила людей. Каждое решение по такому запутанному вопросу было проверкой ясности их классового сознания, испытанием их политической зрелости. Иной раз, когда им удавалось предотвратить вовремя серьезную ошибку, Петер и Юрис чувствовали себя так, как будто успешно выдержали экзамен по трудному предмету.
После заседания — обычно это бывало поздней ночью — Юрис звонил к Айе.
— Мы только что кончили. А ты не думаешь кончать?
— Я ждала твоего звонка, чтобы вместе пойти домой, — отзывалась Айя.
У райкома комсомола они поджидали Айю и втроем шли по улицам города, замершего на несколько часов. Они полной грудью вдыхали прохладный ночной воздух, рано выпавший снег мягко поскрипывал под ногами, а над городом сияли крупные зимние звезды.
Когда они подходили к квартире Рубенисов, Айя говорила:
— Подымись с нами, Петер. Поужинаем вместе, тогда тебе не придется беспокоить Эллу.
— Верно, Петер, — подтверждал Юрис. — Поболтаем с полчасика.
Они поднимались на четвертый этаж, и пока Айя хозяйничала в кухне, Петер с Юрисом обменивались дневными впечатлениями или просто отдыхали. Растянувшись на диване, Петер прислушивался к шагам сестры, наблюдал согласную жизнь маленькой семьи, и хорошо становилось у него на душе. «Как они оба — и Айя и Юрис — понимают друг друга с полуслова, с одного взгляда. Что дорого и близко одному, никогда не будет пустяком для другого. Они одинаково смотрят на мир, у них одни желания и цели. Прекрасная, полноценная жизнь. А я?»
Айя, кажется, начинала понимать, что у Петера не все благополучно, и старалась окружить его вниманием, которого ему так не хватало дома. Она не расспрашивала его, не пыталась проникнуть ему в душу с любопытством, которое так больно ранит каждого человека. Ее сестринская нежность была естественна и чиста.
Будь у нее немного больше времени, Айя попробовала бы ближе сойтись
Обычно Айя провожала Петера до самого подъезда и, прощаясь, будто нечаянно гладила по плечу. Долго смотрела она, как он удалялся по улице, едва освещенной сиянием зимних звезд. Ей было жаль брата.
Чем ближе подходил Петер к своему дому, тем тяжелее становилось у него на душе. Не хотелось расставаться с холодной ночью, свежее дыхание которой ласкало ему лицо.
Долго звучал звонок. Заспанные глаза Эллы недоверчиво глядели на него.
— Ужин я поставила в духовку. Наверно, все высохло.
— Ничего, дружок. Ложись спать… я поем.
Петер ковырял вилкой в тарелке, делая вид, что ест, потом садился за письменный стол и занимался несколько часов.
Так проходили дни… недели и месяцы.
— У тебя в голове одна работа, — обижалась Элла. — К жене никакого интереса. Тебе, видно, нужна только кухарка.
Кафе было переполнено. На первый взгляд здесь ничто не изменилось. За столиками сидела та же публика и так же, как раньше, пила кофе, курила, читала газеты, болтала и скучала. Только более внимательный наблюдатель мог заметить, что смелее в громче разговаривали теперь те посетители, которые до семнадцатого июня были самыми молчаливыми; другие же сидели с непроницаемыми лицами и больше прислушивались, чем говорили сами, хотя раньше их голоса звучали громко и уверенно. Только Гуго Зандарт прочно стоял на своем месте, массивный, незыблемый, как сама жизнь. Он любезно улыбался посетителям; тех, кто поизвестней, приветствовал несколькими угодливыми фразами, а к самым почетным даже подсаживался на несколько минут.
Что же в действительности изменилось? Кафе называлось клубом, а владелец его служил в союзе художников. Заведующей клубом числилась Паулина Зандарт, муж по собственной охоте помогал ей, когда позволяли дела. А дел у него было не меньше, чем прежде. Черная биржа, ипподром, гостеприимные апартаменты Оттилии Скулте отнимали уйму времени, а Зандарт не привык пренебрегать своими обязанностями.
Теперь ему принадлежали только три лошади. Остальных он заблаговременно передал в собственность тренеру Эриксону и наездникам. Это совсем не значило, что он не мог больше вмешиваться в дела конюшни, не мог ворчать, если что-нибудь было ему не по вкусу. Вероятно, по привычке наездники слушались его по-прежнему, а по воскресеньям, после состязаний, они приходили к бывшему хозяину и рассчитывались с ним за полученные призы. Разница состояла в том, что прибыль наездников теперь возросла, так как Зандарт великодушно уменьшил свою часть.
Усадьбу с конным заводом Гуго переписал на брата, который хозяйничал там уже седьмой год, но право распоряжаться всеми делами опять осталось за Зандартом. Сила привычки такова, что ее нельзя стряхнуть одним нотариальным актом; кроме того, Гуго Зандарт вовсе не стремился сбросить со своих плеч бремя прежних забот. Он походил на того рыбопромышленника, который, не желая отдаляться от родной стихии, сидел в одном из павильонов центрального рынка, получал твердый оклад и сам отвешивал покупателям окуней, сырть и другую рыбу.