Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Шрифт:
Серый строй курсантов замер цепью вокруг стен, человек в очках, стоя в середине манежа, на пропахшей лошадиным запахом рыхлой земле, медленно совершал круговой оборот во время речи, поворачиваясь лицом к шеренгам, и это еще больше завершало его сходство с машиной.
В дальние углы манежа слова падали обрывками.
— Железный удар… Орлята пролетарской страны, вы еще не совсем оперились… летите из вашего гнезда. Любовь и надежда всех угнетенных, всех трудящихся масс с вами… Враг силен. Уже орды подкатываются к сердцу
Человек сдвинул квадратные стекла на лоб и вытер вспотевший нос.
Войлочная полоса шинелей шатнулась и распахнувшимися кружками ртов бросила в потолок манежа грохнувшее залпом «ура».
С потолка в ответ шурхнула мелкая осыпь известковой пыли.
Маленький комок штукатурки скользнул по боку меховой шапки квадратнолицего человека. Он неторопливо поднял голову вгляделся в оголенные обрешетины, провисавшие над манежем, и сказал совсем другим, простым, соболезнующим и усталым голосом:
— Как это вы рискуете здесь манежные ученья делать? Того и гляди весь потолок обвалится. Починить бы как-нибудь.
Начальник школы, седоусый, бывший кадровик, мрачно и равнодушно взглянул на потолок.
— Ни черта!.. Привыкли! На почин купиша нет…
Сказал и вытянулся, взяв под козырек, потому что оркестр медноголосо лязгнул Интернационалом.
Выслушав гимн, квадратнолицый снова повернулся к начальнику школы.
— Можно будет распустить курсантов. Выступать послезавтра, так пусть ребятишки отдохнут, погуляют, простятся с родными.
Начальник школы молча козырнул и пошел, сопровождая гостя к выходу, раскачивающейся кавалерийской походкой.
Роману Руде показалось, что смеются и обвалившееся с одной стороны крыльцо, и порванная холщевая вывеска с черной цепью букв «ГУБКОМ», и желтая стена в серовато-бурых пятнах плесени, и даже безнадежное небо, протянувшееся суровым небеленым холстом, — хотя улыбка была только на девичьем лице, в линиях побледневших от недоедания губ, в морщинках под солнечными глазами.
Он дернулся вперед, завязил шпору в проломе дощатого тротуара, споткнулся, ткнулся руками в осклизлые доски и встал запыхавшийся, растерянный, красный, видя только одну улыбку, ставшую еще ярче, еще нестерпимей.
Это о третьей встрече курсанта кавалерийской школы второго эскадрона Романа Руды и дочери гвардии полковника Белоклинского, партийки и инструкторши-организаторши, в кожаной порыжевшей куртке и австрийских тяжелых бутсах.
О третьей встрече, с того вечера, как в школьном литкружке появилась руководительница,
О прежних — запись не на бумаге, — а в сердцах товарища Ани и курсанта Романа, подручного слесаря от Лесснера.
И только о последней, этой вот, о последних часах, минутах, секундах записана страница.
………………………………………………
— Что с вами, Роман? Зачем вы тротуар клюете?
Роман затрепетал от веселого звона голоса.
— Товарищ Аня… то есть Анна Николаевна, извините, товарищ Белоклинская, здравствуйте.
И сунул вдруг одеревяневшую, неповинующуюся руку.
Солнечно-желтые зрачки сузились хохотом.
— Да вы посмотрите на свою руку… На ней фунт грязи! Давайте платок, я оботру. Вот увалень-то!
Девушка взяла платок и, нахмурив брови, выпятив губы, стала вытирать жидкую черную грязь с ладони Романа.
Он стоял, чувствуя только, что от легких прикосновений руки с платком температура тела прыгает, как в термометре, поднесенном к огню.
Перестал даже дышать, но спохватился и потянул к себе платок.
— Товарищ Белоклинская… что же вы? Да я сам, да как же это вышло? Ах я, медведь этакий!..
— Ну, конечно, медведь, настоящий плюшевый мишка. И глаза такие ж кнопочки беспомощные.
Забрызгала звонкая капель девичьего смеха.
Товарищ Белоклинская стояла у крыльца губкома, положив портфелик, завязанный бечевкой, на осевшие камни крыльца.
Белая заячья шапка свешивала длинные хвосты на порыжевшую кожаную куртку, куртка переходила в клетчатую юбку, на худощавых легких ногах нелепыми нашлепками казались коричневые солдатские бутсы австрийского образца, но Роману ясно было, что нет в мире лучшего наряда.
Он смотрел на ясно-розовую щеку девушки, на ласковое пятнышко родинки у вздрагивающего крыла носа и говорил, сам не понимая слов, слабеющим голосом:
— Какая вы нарядная, товарищ Анна Николаевна!
Анна Николаевна хлопнула в ладоши.
— Вот чудак! Да вы когда-нибудь видели, Роман, нарядных людей?
— Мало! — сказал он твердо. — Больше издали.
— Ну вот. Оттого вам всякое чучело и кажется нарядным.
— Не знаю, — ответил засерьезневший Роман, — для меня вы всегда будете нарядная и чудесная…
Улыбка спугнутым зайчиком слетела с губ девушки. Она опустила глаза и взяла портфелик.
— Вы очень славный, Роман! Но не говорите комплиментов. Ни мне, ни вам они — не к лицу Я когда-то наслушалась их слишком много, и вот почему я здесь, — она ткнула рукой в надпись «ГУБКОМ», — вам же не нужно учиться ни слушать, ни говорить их.
— Простите, я не буду, товарищ Анна Николаевна, — виновато-детски протянул курсант, таща у нее из рук портфель.
— И не называйте вы меня так смешно: «Товарищ Анна Николаевна». Или товарищ Белоклинская, или товарищ Аня, или Анна Николаевна… Вы куда идете?