Собрание сочинений. т.1. Повести и рассказы
Шрифт:
Профессор опешил, но мгновенно понял и побагровел.
— Товарищ… я попросил бы вас! — начал он, повысив голос, но агент вежливо перебил его:
— Не торопитесь, гражданин! Мы в минуту выясним. Антощук!.. Принеси альбомы второй группы. Позвольте ваши документы, гражданин!
У профессора от обиды и негодования затряслись губы, и он неожиданно для себя забрызгал слюной.
— Какое право вы имеете?.. Вы с ума сошли?.. Я профессор Благосветлов, я имею… вот документы! Вот от КУБУ, вот от Академии наук, от университета, благодарность от Совнаркома! — Он швырял гневные, визгливые слова, и рядом с
Носатый хладнокровно собрал их и с преувеличенным вниманием, просматривая на свет, пересмотрел каждый в отдельности.
— Забавная штука… Несомненно не липа, — сказал он, не обращаясь ни к кому.
Профессор почувствовал, что у него опять начинает твориться неладное с сердцем. Удары его то заглухали, то били в стенки грудной клетки, как буруны на коралловом рифе.
— Я бы хотел сесть, — сказал он сердито, — я себя плохо чувствую.
— Товарищ Лычков! Дайте гражданину стул. Садитесь, гражданин, и не волнуйтесь. Мы тоже исполняем свой долг.
Антощук принос из задней комнаты два огромных альбома, и носатый стал перелистывать их на столе. В глазах профессора замелькали какие-то угрюмые физиономии в фас и профиль. Он закрыл глаза.
Моментами носатый задерживался на какой-нибудь карточке, вскидывал глаза на профессора, и в пустынной тишине комнаты слышался его вязкий полуголое:
— Синцов Григорий, он же Лукичев, он же Маркин… Кличка «французская ноздря», рецидивист, скупщик краденого… сорок семь лет… нет, не то.
Он с поразительной быстротой пересмотрел все страницы альбомов и твердо хлопнул рукой по переплету.
— А вы успокойтесь, гражданин! Такая наша обязанность. Я вас, по правде, и не подозревал, потому что вижу, старичок, говор интеллигентный и борода умная. Но только проверить был должен, потому что бывают такие фраеры, что под кого хочешь разыграют. Третьего дня вот было. Приводят, извините, митрополита. Честное слово! Все в натуре, мантия, клобук, посох этакий пастырский. Взяли его на Сенном. Ходил, торговцев благословлял, а зацепили его, когда одного ларечника, правой благословляючи, левой у него бока срезал. Признаться, спервоначала думали — ошибка. Хоть, конечно, духовенству стало мокрое дело в рабоче-крестьянском состоянии, однако митрополиту все же до этакого дойти зазорно. А документы все в наличности и самые доподлинные. Киевский митрополит Агафон в служебной командировке по живой церкви. Но только начальник бригады вошел, разом цап его за бороду, борода в руке осталась, морда гладкая, как репа. Ну, тут и без карточки узнали. Митька Подтяжка, карманник. Семь приводов имеет! Но вы, гражданин профессор, не беспокойтесь, раз у вас все в натуральности. Вещицы можете оставить при заявлении и спокойно домой идите.
— Но я хотел бы узнать, как попали ко мне эти вещи? — спросил взбешенный профессор.
— А это, гражданин, не могу сказать, потому сам не знаю. Не иначе как недоразумение природы.
— Но можете ли вы меня оградить от повторения подобных недоразумений? Мне именно это нужно, а не ваши глупые россказни.
— Насчет этого, гражданин, не в силах. Ежели налет предупредить, то это иногда при хорошей агентуре возможно. Ну, а вещь, как ее уследишь? Хоть убей, сам не понимаю вашей оказии. Будьте здоровы, гражданин. Вот извольте
Профессор вышел на Мойку, яростно плюнул и швырнул расписку в грязь.
Дома, рассказывая Анастасии Андреевне, как его приняли за вора, он опять разволновался и даже расплакался.
Ушел в кабинет, хотел поработать над корректурами курса экспериментальной физиологии, но страшно разболелась голова, строчки корректуры свивались кольцами, он лег на диван и заснул одетый.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Две недели в профессорском доме протекли почти благополучно, если не считать, что в пятницу профессор, после поездки в центр города, снова привез в кармане золотую с эмалью брошь. Но при внимательной проверке она оказалась только позолоченной.
Обнаружение брошки почти не тронуло профессора. Он отнесся к ее появлению со стоическим равнодушием и даже втайне досадовал, что она медная. Это показалось ему даже обидным, какой-то насмешкой.
Вечером в этот день он поехал на заседание ученого совета и пробыл там до половины двенадцатого ночи. Коллеги, бывшие с ним на заседании, отметили, что в этот день он отличался необыкновенной свежестью мысли и формулировал предложения с классической ясностью.
С заседания он уехал с профессором патологической хирургии Ершовым и доехал с ним вместе до угла Большой Монетной. Здесь он сошел с подножки и окунулся с головой в апрельскую, сочащую мелким дождиком ночь.
Автор хочет спросить у читателя, знает ли он, что такое ночь на Петроградской стороне, после двенадцати часов, в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, а от сотворения республики в седьмом?
Автор уверен, что у читателя нет об этом даже приблизительного представления, ибо читатель толчется больше на всяких проспектах 25 Октября, у блистающих храмов великого немого, разных «Пикадилли», «Гранд-Паласов», «Паризиан» и «Светлых лент».
В таких местах ночь на ночь не похожа, яркая, шумная, нахальная, как краска на губах у каракулевой барыни, яркость которой заставляет сочувственно ругаться питерских извозчиков. Все гремит, все блестит, переливается, и до самого утра нет отдыха затянутой в асфальтовые и торцовые корсеты земле.
А на Петроградской стороне — тишь. Небо этакое высокое, без лестницы на него не влезешь, и то лестница нужна такая длинная, какой даже в самом Губпожаре до сих пор еще не сделали.
В одиннадцать часов гаснут во всех окнах огни, и стоят дома сплошными серо-лиловыми кубами, разве только где-нибудь под крышей такой мечтательный огонек и при нем пишет стихи какой-нибудь шальной поэт.
И странно — можно сказать, почти до коммунизма дошли, весь быт перевернули, а вот поэтов вывести не могли.
Даже у ворот домов не горят дежурные лампочки, и никто за этим не следит, ибо какому же порядочному милиционеру Петроградской стороны придет в голову отойти дальше ближайшей подворотни от своего поста на Каменноостровском или Большом.
И в полутьме кажется все не настоящим, а нарочно сделанным, как театральный макет, и от этого в пейзаже какая-то сухость и мертвенность, нет живого впечатления, нет аромата, и даже лужи, сделанные котами и прохожими в закоулках, ничем не пахнут.
Странная ночь на Петроградской стороне!