Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
Каждый приход Жака был своего рода праздником для Рубо и его жены. Едва он появлялся на пороге, Северина с радостным возгласом кидалась ему навстречу, как женщина, которую неожиданное развлечение выводит из дремотного состояния. Она отбрасывала вышиванье или книгу и, стряхнув дурман оцепенения, в котором проводила целые дни, начинала весело щебетать и смеяться:
— Ах, как чудесно, что вы явились! Я услышала, что прибыл курьерский, и тут же подумала о вас.
Завтраки втроем были радостным событием. Северина уже изучила вкусы Жака, сама покупала для него свежие яйца; она держалась очень мило, как гостеприимная хозяйка, которая старается для друга дома, и во всем этом трудно было пока усмотреть что-либо, кроме простого радушия и стремления рассеяться.
— Обязательно приходите в понедельник! Я приготовлю для вас крем.
Прошел месяц, и Жак стал своим человеком в доме Рубо; к этому времени отчужденность между супругами еще больше усилилась. Теперь Северина все чаще предпочитала спать одна и придумывала для этого всевозможные предлоги; и муж, который в первое время после свадьбы страстно и грубо добивался ее ласк, больше к этому не стремился. В чувстве Рубо к ней никогда не было нежности, и Северина уступала его домогательствам, как послушная жена, полагая, что так оно и должно быть, но не испытывая при этом никакой радости. Однако после убийства Гранморена близость с мужем стала внушать ей отвращение, хотя она и не могла толком объяснить почему. Мысль, что он лежит в постели рядом
И все же угрызений совести Рубо не испытывал. До того как дело было прекращено, он боялся лишь последствий своего преступления; особенно страшился он потерять место. Он не жалел о том, что сделал. Однако, если бы ему предстояло все начать сызнова, он остерегся бы вовлекать в это жену: женщины легко поддаются страху, он взвалил на плечи Северины слишком тяжелое бремя, и поэтому она теперь ускользала от него. Она бы по-прежнему беспрекословно подчинялась ему, не сделай он ее соучастницей ужасного и кровавого преступления. Но так случилось, и к этому нужно было приноровиться; вообще же Рубо приходилось делать над собой серьезное усилие, чтобы мысленно вернуться в то состояние, когда после признания Северины он решил, что убийство — единственный выход, тогда ему казалось, что он не сможет жить, если не зарежет Гранморена. Ныне, когда пламя ревности погасло и огненные языки больше не лизали сердце, а сам Рубо был охвачен каким-то оцепенением, словно вся кровь его сгустилась от пролитой им крови, необходимость убийства уже не представлялась ему столь очевидной. Иногда он даже спрашивал себя: а стоило ли убивать? Впрочем, то не было раскаяние, а скорее какое-то разочарование, ощущение, что часто совершаешь постыдные поступки в надежде стать счастливым, но счастливее не становишься. Раньше Рубо любил поговорить, а теперь он надолго погружался в молчание, и его обуревали какие-то неясные мысли, от которых он делался еще угрюмее. Покончив с едой, он сразу же вставал из-за стола, не желая оставаться наедине с женою, вылезал через окно на навес крытой платформы и усаживался на щипце; обвеваемый ветром с моря, предаваясь смутным мечтам, он выкуривал трубку за трубкой, а взгляд его устремлялся за город, туда, где на самом горизонте медленно исчезали пакетботы, уходившие в дальние моря.
Однажды вечером в Рубо пробудилась дикая ревность былых времен. Он разыскал Жака в депо и вместе с ним шел домой, чтобы выпить по стаканчику вина; и тут, на лестнице, им повстречался обер-кондуктор Анри Довернь. Смешавшись, тот принялся объяснять, что приходил к г-же Рубо по поручению своих сестер. В действительности же Анри с некоторых пор волочился за Севериной, рассчитывая на успех.
Рубо еще с порога ожесточенно набросился на жену.
— Что он тут делал, этот молодчик? Ты ведь знаешь, я его терпеть не могу!
— Но, друг мой, он приходил за рисунками для вышиванья…
— Я ему покажу вышиванье! Ты что, дураком меня считаешь? Думаешь, я не понимаю, зачем он сюда шляется?.. Берегись!
Он шел на нее, сжав кулаки, она пятилась, побледнев как смерть, удивленная этой вспышкой, такой необъяснимой при том безразличии, с каким они теперь относились друг к другу. Но Рубо уже успокоился и обратился к Жаку:
— Ведь вот какие наглецы, лезут в семейный дом и убеждены, что жена тут же кинется им на шею, а польщенный муж на все закроет глаза! У меня от таких вещей кровь в жилах закипает… Случись это с моей женой, я ее задушу, не задумываясь! Пусть этот господинчик сюда больше носа не кажет, не то я с ним быстро разделаюсь… Меня от него мутит!
Жаку стало не по себе, он немного растерялся. Не он ли истинная причина этого взрыва ярости? Не хотел ли муж таким путем предостеречь его? Но он тут же успокоился, так как Рубо весело продолжал:
— Ну ладно, глупышка, я знаю, что ты и сама выставишь его за дверь… Дай-ка стаканы и выпей вместе с нами.
Он похлопал Жака по плечу, Северина пришла в себя и улыбнулась обоим мужчинам. Потом они вместе выпили и очень мило провели время.
Так Рубо словно бы из дружеских побуждений невольно содействовал сближению жены и приятеля, по-видимому нисколько не думая о возможных последствиях. Этот неожиданный приступ ревности привел к тому, что их зарождающаяся привязанность, доверие друг к другу и тайная нежность только усилились; когда они снова увиделись спустя два дня, молодой человек посочувствовал Северине, с которой так грубо обошелся муж, а она с полными слез глазами, не сдержавшись, с горечью призналась ему, как мало счастья обрела в семейной жизни. С той поры у них возник занимавший их обоих предмет для разговора, между ними установилось дружеское сообщничество, и в конце концов они научились объясняться жестами. Каждый раз, входя в квартиру Рубо, Жак взглядом спрашивал Северину, не произошло ли чего-нибудь такого, что вновь опечалило ее. И она отвечала чуть заметным движением век. Стоило Рубо отвернуться, как их руки сплетались; постепенно Жак и Северина осмелели и теперь изъяснялись долгими красноречивыми рукопожатиями, их теплые пальцы безмолвно говорили о том, что каждый все сильнее интересуется мельчайшими событиями в жизни другого. Им не часто доводилось хотя бы на минуту оставаться наедине, без Рубо. Он вечно сидел вместе с ними в этой унылой столовой, а молодые люди даже не пытались встретиться в его отсутствие, у них и мысли не возникало назначить свидание в каком-нибудь уединенном местечке на территории станции. Пока их связывала лишь истинная нежность, чувство взаимной симпатии, и Рубо еще не был помехой: им достаточно было взгляда, пожатия руки, чтобы понять друг друга.
Когда Жак впервые прошептал на ухо Северине, что в следующий четверг, в полночь, будет ожидать ее позади депо, она возмутилась и резко вырвала руку. В ту неделю Рубо дежурил по ночам, и она была свободна. Однако она пришла в сильное смятение при мысли, что ей придется выйти из дому и в полном мраке пробираться через всю станцию, чтобы где-то встретиться с Жаком. Северина была во власти еще неведомого ей волнения, она испытывала такой же страх, какой испытывает неопытная девушка, сердце ее лихорадочно билось. Она уступила не сразу, Жак должен был упрашивать ее целые две недели, прежде чем она согласилась на эту ночную прогулку, хотя в душе пылко мечтала о ней. Наступил июнь, вечера были теплые, в воздухе едва ощущался легкий ветерок, дувший с моря. Молодой человек уже в третий раз поджидал Северину и упрямо надеялся, что она, несмотря на отказ, все-таки придет. В тот вечер она вновь отказалась от свидания. Была безлунная ночь, на затянутом облаками небосводе не мерцала ни одна звезда, над землей нависло какое-то душное марево. Жак терпеливо стоял во мраке; и вдруг он увидел Северину, — одетая
В тот самый час Рубо задремал наконец в старом кожаном кресле, стоявшем в помещении дежурного помощника начальника станции; за ночь он раз двадцать поднимался со своего места, чтобы размять онемевшие руки и ноги. До девяти часов он встречал и отправлял вечерние поезда. Особенно много возни было с поездом, груженным свежей рыбой: надо было сцеплять вагоны в строго продуманном порядке, разбираться в сопроводительной документации. После того как курьерский поезд из Парижа отправляли на запасной путь, Рубо в одиночестве ужинал в помещении дежурного: примостившись в углу стола, он жевал бутерброды с холодным мясом, захваченные из дому. Последний поезд — пассажирский состав из Руана — прибывал в половине первого. А потом на пустые платформы опускалась тишина, и станция, окутанная полумраком, погружалась в сон, только тут и там мигали редкие газовые рожки. В распоряжении дежурного помощника начальника станции оставались только двое железнодорожных служащих да четверо или пятеро станционных рабочих. Устроившись на деревянных нарах в соседнем бараке, они громко храпели, между тем как Рубо, обязанный разбудить их при малейшей тревоге, чутко дремал, готовый в любую секунду вскочить на ноги. Боясь, чтобы под утро усталость окончательно не сморила его, он ставил будильник на пять часов — время, когда прибывал первый поезд из Парижа. Но с некоторых пор он страдал бессонницей, не мог уснуть и только без конца ворочался в кресле. Тогда он выходил наружу, совершал круг по станции и, поравнявшись с будкой стрелочника, перебрасывался с ним несколькими словами. Огромный черный небосвод, величавый покой ночи мало-помалу умеряли его возбуждение. После одной стычки с ворами Рубо вооружили револьвером, и он носил его в кармане заряженным. Рубо часто прогуливался до самой зари; он всякий раз останавливался, когда ему чудилось, будто что-то шевелится во мраке, потом опять принимался ходить, смутно сожалея, что ему так и не пришлось выстрелить; он вздыхал с облегчением, лишь когда небо начинало бледнеть и из тьмы проступали призрачные очертания вокзала. Теперь рассветало уже часа в три, он возвращался в помещение дежурного, валился в кресло и засыпал тяжелым сном; только заслышав звон будильника, он вскакивал на ноги, растерянно хлопая глазами.
Раз в две недели — по четвергам и субботам — Северина и Жак встречались по ночам; однажды она рассказала ему, что Рубо теперь вооружен револьвером, и это их встревожило. Правда, помощник начальника станции во время своего дежурства никогда не доходил до депо. Тем не менее призрак опасности еще больше усиливал очарование их ночных прогулок. Молодые люди отыскали прелестный уголок: позади домика Сованья огромные глыбы каменного угля образовали длинный проход, походивший в темноте на уединенную улицу какого-то сказочного города, образованную гигантскими четырехугольными дворцами из черного мрамора. Тут они чувствовали себя в полной безопасности; в самой глубине этой своеобразной штольни находился небольшой сарай для инструментов, в нем лежала груда пустых мешков, она вполне могла служить мягким ложем. Как-то в субботу неожиданный ливень загнал их в этот сарайчик; но Северина упорно оставалась на ногах и лишь разрешала Жаку беспрестанно целовать себя в губы. Это было все, что допускало ее целомудрие, — она позволяла ему жадно пить свое дыхание как бы из дружбы. Когда же, пылая страстью, он пытался овладеть ею, она сопротивлялась, плакала, каждый раз приводя одни и те же доводы. Зачем он хочет причинить ей страдание? Ведь так приятно любить друг друга нежно, без этих грязных плотских желаний! Оскверненная в шестнадцать лет распутным стариком, чей окровавленный призрак до сих пор преследовал ее, а позднее вынужденная уступать грубой страсти мужа, Северина сохранила какую-то детскую чистоту, девичью невинность, милую стыдливость женщины, еще не познавшей страсть. В Жаке ее восхищала мягкая покорность: он оставлял ее в покое, едва она брала его руки в свои слабые руки. Она любила впервые и не хотела отдаться своему избраннику только потому, что боялась нарушить этим очарование их любви, — она не хотела, чтобы между ними сразу же произошло то, что происходило между нею и теми, другими. Ею владело бессознательное стремление, как можно дольше длить эти дивные ощущения, вновь почувствовать себя юной девушкой, какой она была до своего позора, сохранить доброго друга: такой друг встречается нам только в пятнадцать лет, и с ним целуются взасос за каждой дверью. Жак, если не считать отдельных вспышек страсти, не проявлял грубой требовательности, словно и он вкушал сладострастие в ожидании высшего блаженства. Подобно Северине, он также словно возвращался к детству и впервые испытывал радость любви, которая дотоле вселяла в него ужас. Если он покорно убирал руки, когда того требовала Северина, то происходило это потому, что вместе с любовью к ней в глубине его души все еще жил глухой страх и великое смятение, он опасался, что его желание может вновь обернуться привычным стремлением к убийству. Северина сама совершила убийство, осуществила то, к чему стремилась его плоть… С каждым днем он все больше убеждался в своем исцелении: ведь он часами держал Северину в объятиях, его губы прижимались к ее губам, он пил ее дыхание, а яростная жажда убить и таким способом стать ее властелином не пробуждалась в нем. Но он по-прежнему не отваживался: так хорошо было ожидать, пока сама любовь их соединит, ожидать минуты, когда страсть, одержав верх над волей, бросит их в объятия друг другу. И счастливые свидания следовали одно за другим, они пользовались всякой возможностью, чтобы встретиться хотя бы ненадолго и побродить вдвоем среди огромных глыб каменного угля, от которых окружающий мрак казался еще темнее.
В один из июльских вечеров Жак вел в Гавр курьерский поезд; чтобы прибыть в установленное время — в одиннадцать пять, — ему приходилось пришпоривать «Лизон», которая словно обленилась от удушающей жары. От Руана поезд сопровождала гроза, она шла слева от железнодорожного полотна вдоль долины Сены, и ослепительные молнии бороздили небосвод; время от времени машинист с беспокойством оглядывался: дело в том, что Северина должна была прийти в ту ночь на свидание с ним, и он опасался, что если гроза разразится раньше времени, то помешает ей выйти из дому. Жаку удалось прибыть в Гавр до начала дождя, и он нетерпеливо поглядывал на пассажиров, которые, казалось ему, слишком медленно выходили из вагонов.