Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
Стоя на соединяющей локомотив и тендер железной площадке, которая непрерывно содрогалась от сильных толчков, Жак, несмотря на снег, свешивался направо с паровоза, чтобы лучше видеть. Сквозь покрытое каплями воды ветровое стекло нельзя было ничего различить, и машинист стойко сносил порывы ветра, который колол лицо, словно тысяча иголок, сносил пронзительный холод, резавший, как бритва. Время от времени Жак прятался внутрь будки, чтобы перевести дух, снимал очки, протирал их, а потом вновь возвращался на свой наблюдательный пост, подставляя лицо ураганному вихрю, и пристально смотрел вперед, ожидая, не появятся ли красные огни; нервы его были так напряжены, что ему дважды почудилось, будто на фоне белой завесы, колыхавшейся перед ним, вдруг промелькнули кроваво-красные искры.
Внезапно Жак ощутил, что кочегара рядом с ним нет. В окружающем мраке мерцал только небольшой фонарь возле прибора, отмечавшего уровень воды, — более сильный свет ослеплял бы машиниста; и,
— Кутила проклятый! — в ярости крикнул Жак, расталкивая его.
Пеке поднялся, пробормотав какое-то невнятное извинение. Он с трудом стоял, но привычка взяла свое: схватив молот, кочегар подскочил к топке, разбил уголь, набросал его ровным слоем на решетку, потом смел в сторонку угольную пыль. Некоторое время дверца топки оставалась открытой, и отблески пламени, словно огненный хвост кометы, озаряли поезд и падавшие с неба снежные хлопья, которые походили теперь на крупные золотые капли.
От Арфлера начинался подъем, тянувшийся на три лье вплоть до Сен-Ромена, — самый тяжелый на всей железнодорожной линии. И машинист не сводил глаз с приборов, он весь превратился во внимание, зная, что придется напрячь все силы для того, чтобы одолеть этот подъем, который нелегко взять даже и в хорошую погоду. Не снимая руки с маховика, регулирующего изменение хода, он смотрел на пробегающие мимо телеграфные столбы, стараясь составить себе представление о скорости. Движение поезда сильно замедлилось, «Лизон» тяжело дышала, чувствовалось, что ее снегоочистители встречают все более упорное сопротивление. Жак ногой открыл дверцу топки; клевавший носом кочегар понял его и прибавил угля, чтобы поднять давление. Теперь огонь раскалял дверцу и освещал ноги Жака и Пеке, придавая им какой-то фиолетовый оттенок. Но они не чувствовали его пламенного дыхания, ибо порывы ледяного ветра то и дело налетали на них. По знаку машиниста кочегар открыл поддувало, чтобы усилить тягу. Почти мгновенно стрелка манометра вновь достигла отметки в десять атмосфер, «Лизон» работала теперь в полную силу. Заметив, что уровень воды понижается, Жак вынужден был повернуть маховичок инжектора, хотя это и понижало давление пара. Впрочем, оно скоро опять поднялось, машина храпела и плевалась, как загнанная лошадь, круп ее порывисто вздрагивал, казалось, ее суставы и сухожилия трещат. Машинист теперь обходился с нею грубо, как с постаревшей и обессиленной женщиной, к которой уже не испытывают былой нежности.
— Нипочем этой лентяйке не одолеть подъем! — пробормотал он, стиснув зубы, хотя обыкновенно никогда не разговаривал в пути.
С Пеке даже сон соскочил, и он с удивлением посмотрел на Жака. Чего это машинист взъелся на «Лизон»? Разве она не была все той же доброй, послушной машиной? Ведь она так плавно трогается с места, что вести ее одно удовольствие, в котле всегда высокое давление пара, да к тому же она позволяет сберегать на пути Париж — Гавр десятую часть угля! Когда у машины такие золотники — отлично отрегулированные, не допускающие ни малейшей утечки пара, — можно мириться и с ее недостатками: разве не прощают бережливой и благонравной хозяйке сварливый характер? Спору нет, на нее уходит много смазочного масла. Что ж тут такого? Надо ее смазывать, вот и все!
Жак вне себя от ярости повторял:
— Нипочем ей не одолеть подъем, если ее не смазать.
И машинист сделал то, что ему приходилось делать всего два или три раза в жизни: взял ручную масленку, чтобы смазать паровоз на ходу. Перешагнув через перильца, он поднялся на металлическую площадку и стал медленно огибать котел. Но это было крайне опасное дело: ноги Жака скользили на узкой, мокрой от снега полосе железа, хлопья слепили его, свирепый ветер угрожал смести, как соломинку. «Лизон», тяжело дыша, упорно продолжала свой бег в ночи, прокладывая глубокую борозду в белом покрове, которому не видно было конца. Она несла на своей спине Жака, и при каждом толчке он рисковал сорваться. Достигнув переднего бруса, машинист присел на корточки возле масленки для смазки правого цилиндра; ухватившись рукой за металлический прут, он с огромным трудом наполнил ее маслом. Чтобы смазать левый цилиндр, ему пришлось перебраться на другую сторону паровоза, и он медленно пополз, как насекомое. Когда, совершенно выбившись из сил, Жак возвратился на свой пост, он был очень бледен — он ощутил дыхание смерти.
— Паршивая кляча! — пробормотал он.
Пораженный тем, как грубо машинист обрушился на их «Лизон», Пеке тем не менее не мог отказать себе в удовольствии, по обыкновению, пошутить:
— Надо было мне пойти, уж я-то знаю, как умасливать баб!
Немного разогнав сон, кочегар также занял свой пост и вел теперь наблюдение за левой стороной железнодорожного полотна. Зрение у него было острое, лучше, чем у машиниста. Но снежная буря все заволокла, так что Жак и Пеке, которые наизусть помнили каждый километр пути, теперь с трудом узнавали местность:
Поэтому Жак, которого шутка Пеке окончательно вывела из себя, все же подавил гнев и улыбнулся. Нет, ссориться было не время! Снег пошел сильнее, белая завеса на горизонте еще больше сгустилась. Поезд все карабкался на откос, и тут кочегару почудилось, будто вдали сверкнул красный свет. Он крикнул об этом машинисту. Но сигнала больше не было видно, и Пеке подумал, что глаза его обманули. Однако Жак, не заметивший никакого огня, замер с бьющимся сердцем: привиделся ли красный сигнал кочегару или и в самом деле мелькнул? Встревоженный Жак терял уверенность в себе. Ему чудилось, будто там, за колеблющейся завесой из белых хлопьев, смещаются и движутся наперерез локомотиву какие-то огромные, тяжелые черные массы, гигантские глыбы тьмы. Может быть, это обрушились холмы и горы, обломки их преградили путь и угрожают гибелью поезду? И тогда, охваченный страхом, он потянул за стержень свистка; покрывая рев бури, послышался продолжительный отчаянный свист — печальная, тоскливая жалоба. К глубокому удивлению машиниста, оказалось, что он как нельзя более кстати дал свисток: поезд на большой скорости пронесся мимо станции Сен-Ромен, до которой, по его расчетам, оставалось километра два.
Между тем «Лизон» вскарабкалась на крутой косогор и теперь катила ровнее, так что Жак мог перевести дух. Железнодорожный путь от Сен-Ромена до Больбека едва заметно поднимается вверх, и можно было надеяться, что никаких неприятностей до конца плато не произойдет. Тем не менее, достигнув Безвиля, где поезд стоял три минуты, Жак подозвал начальника станции, ходившего по платформе, и поделился с ним своими опасениями: снежный покров на рельсах становится все толще, им нипочем не добраться до Руана, лучше бы, пока не поздно, прицепить еще один паровоз, ведь в депо станции Безвиль всегда стоят под парами запасные паровозы. На это начальник станции ответил, что распоряжений у него нет, а брать на себя такое решение он не желает. Все, что он может, — это дать пять или шесть деревянных лопат, чтобы, если понадобится, можно было расчистить путь от снега. И Пеке, взяв лопаты, поставил их в угол тендера.
«Лизон» и в самом деле довольно быстро и без чрезмерных усилий одолевала плато. И все же она уставала. Машинист поминутно открывал ногой дверцу топки, а кочегар подкидывал уголь; и всякий раз над мрачным поездом, черневшим на фоне белой пелены, которая окутывала его, точно саван, пламенел ослепительный хвост кометы, сверливший тьму. Было без четверти восемь, зарождался день; однако весь горизонт — от края и до края — был во власти гигантского снежного вихря, так что разливавшийся по небу бледный свет трудно было различить. И этот тусклый свет, не дававший возможности что-либо разглядеть, только еще больше беспокоил машиниста и кочегара: они напряженно всматривались в даль, и, несмотря на очки, их глаза беспрерывно слезились. Не снимая руки с маховика, регулирующего изменение скорости, машинист другой рукой тянул за стержень свистка: из осторожности он почти безостановочно подавал свистки, и рыдающий звук паровозного гудка тоскливо звучал среди снежной пустыни.
Благополучно проехали Больбек, затем Ивето. В Моттвиле Жак вновь обратился к помощнику начальника станции, но тот не мог ничего толком сказать о состоянии пути. Со стороны Парижа не проходил еще ни один поезд, была получена лишь депеша, кратко сообщавшая, что пассажирский состав из столицы задержан в Руане по соображениям безопасности. И утомленная «Лизон», тяжело дыша, начала спускаться по отлогому склону, который тянется на три лье — до самого Барантена. Окончательно рассвело, но день был такой пасмурный, что казалось — он еще не наступил и мерцает лишь снег. Он валил теперь такими густыми хлопьями, как будто с зарею холодное и туманное небо раскололось и его осколки медленно падали на землю. С наступлением утра ветер задул еще свирепее, снежные комья ударяли в поезд, точно пули, кочегар должен был то и дело браться за лопату и очищать уголь, наваленный в глубине тендера, возле стенок резервуара для воды. Местность по обе стороны железной дороги так преобразилась, что Жаку и Пеке чудилось, будто они видят сон: и простиравшиеся вширь поля, и тучные пастбища, окаймленные живыми изгородями, и дворы, усаженные яблонями, — все это превратилось сейчас в белое море, чуть тронутое зыбью, и безбрежная, слегка вздрагивающая снежная пелена словно поглотила все вокруг. Машинист, неподвижно стоявший под порывами пронизывающего ветра, не снимал руки с маховика; но с каждой минутой он все сильнее страдал от холода.