Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Шрифт:
Еще раз спасибо, дорогой собрат. Примите уверения в моей совершенной преданности.
АЛЬБЕРУ МИЛЛО
Пириак, 3 сентября 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Меня не было в Париже, и «Фигаро» от 1 сентября я прочел только сегодня.
Конечно, мои книги достояние критики. Уделите мне, однако, строк десять для объяснения по поводу пространных выдержек из «Западни», которые Вы соблаговолили привести. Я считаю это столь необходимым и для Вас, и для меня, что прошу опубликовать мое письмо в «Фигаро».
«Западня» —
С другой стороны, «Западня» сейчас только еще печатается, — я хочу сказать, что никто пока не может судить о степени ее морального воздействия. Я утверждаю, что книга послужит страшным уроком, своего рода наказанием, и что никогда еще роман не был продиктован более честными намерениями.
Наконец, нет ничего опаснее, чем цитировать куски, выдернутые из произведения, оторванные от целого, — они представляются сущими уродами. Вы, конечно, знаете острое словцо одного судьи, который сказал, что для того, чтобы осудить человека, достаточно написанных им двух строк, и Вы, конечно, огорчились бы, любезный собрат по перу, если бы из-за Ваших цитат меня повесили.
Примите уверенья в моих наилучших чувствах.
АЛЬБЕРУ МИЛЛО
Париж, 9 сентября 1876 г.
Милостивый государь и любезный собрат по перу!
Я хочу соблюсти по отношению к Вам все правила вежливости. Вы как будто не верите, что я отвечу на заданный Вами вопрос. Вот почему я считаю своим долгом написать Вам снова, а Вы можете распорядиться моим ответом по Вашему усмотрению.
Вы считаете меня «писателем демократическим и до некоторой степени социалистом» и удивлены, что я рисую определенную часть рабочего класса в истинном и мрачном свете.
Прежде всего я не согласен с ярлыком, который Вы мне приклеиваете. Я хочу быть романистом просто, без эпитета; но если Вам так уж хочется дать мне определение, назовите меня романистом натуралистического толка, это меня не огорчит. Мои политические убеждения здесь ни при чем, не надо смешивать журналиста, каким я могу стать, с романистом, каким я стал. Нужно читать мои романы, читать их без предубеждения, понимать их и ясно видеть во всей совокупности, прежде чем выносить обо мне и о моих книгах готовые суждения, странные и отвратительные. Ах, если бы Вы знали, как забавляют моих друзей невероятные басни, которыми угощают толпу всякий раз, как мое имя появляется в газете! Если бы Вы знали, что этот кровопиец, этот свирепый романист — просто-напросто добропорядочный буржуа, человек науки и искусства, ведущий размеренную жизнь в своем уголке, преданный своим убеждениям! Я не опровергаю никаких басен, я работаю и полагаюсь на время и общественное мнение, которые когда-нибудь разгребут вокруг меня эту груду всяческой чепухи.
Что же до изображения определенной части рабочего класса в моем романе, то оно таково, как я хотел, — я не сгущал и не смягчал краски. Я рассказываю о том, что вижу, просто рисую факты и предоставляю моралистам право извлекать из них урок. Я обнажил язвы, разъедающие высшие классы, и, уж конечно, не стану скрывать, язвы на теле народа. Моя книга не является тенденциозным и пропагандистским произведением:
Я запрещаю себе делать в своих романах выводы, ибо, по-моему, выводы не даются художнику. Но если Вы хотите знать, какой урок напрашивается после прочтения «Западни», я сформулировал бы его примерно в таких выражениях: просвещайте рабочих, чтобы улучшить их правы, избавьте их от нужды, в которой они живут, устраните скученность и тесноту в предместьях, где воздух так тяжел и отравлен, а главное, боритесь с пьянством, которое губит народ, убивая его разум и тело. Мой роман прост, он рассказывает о вырождении рабочей семьи, испорченной средой, идущей ко дну; муж пьет, жена теряет мужество; их ожидают позор и смерть. Я не сочинитель идиллий, я верю, что разить зло насмерть можно только каленым железом.
Затем разрешите возразить Вам по поводу употребления в романе языка улицы, поскольку Вы проводите резкую грань между диалогом и повествованием. Вы согласны, чтобы мои герои разговаривали на привычном для них языке. Сделайте над собой еще одно усилие, поймите, что мотивы равновесия и общей гармонии заставили меня пользоваться единой лексикой во всей книге. Вы ссылаетесь на Бальзака, который сделал именно такую попытку, когда он подражал старому французскому языку в своих «Озорных рассказах». Я мог бы указать Вам и на другие примеры, на книги, написанные от начала до конца особым языком. Кстати, Вас очень смущает этот язык улицы? Он грубоват, конечно, но какая в нем звучность, сила, какая неожиданность образов — какое это неиссякаемое наслаждение для дотошного любителя языка! Неужели Вас как писателя не волнует чисто техническая сторона этого вопроса?
Словом, поверьте, любезный собрат, что изо всей человеческой грязи, проходящей через мои руки, я беру еще наиболее чистое; что в особенности для «Западни» я выбрал не самые страшные истины; что хоть я и романист, но добрый малый; что я не питаю никаких злых умыслов и все мое честолюбие заключается в том, чтобы оставить после себя творение настолько всеобъемлющее и жизненное, насколько это в моих силах.
Примите уверения в совершенном моем почтении.
ЭДМОНУ ГОНКУРУ
Париж, 24 октября 1876 г.
Дорогой друг!
Я еще не поблагодарил Вас за вашу книжку «Несколько созданий нашего времени». Мне хотелось сначала прочесть ее, но я так занят, что мне потребуется несколько вечеров, чтобы проглотить этот том.
Вы хорошо сделали, что переиздали эти страницы. Действительно, как Вы и говорили, там уже просвечивает Ваш и Вашего брата своеобразный талант. В книге есть отличные куски. Теперь можно увидеть Вас в литературной колыбели и проследить за Вашим развитием вплоть до последних томов — свидетельства прекрасного расцвета.
Мне сказали, что Вы работаете как вол и «Девка Элиза» шагает вперед, толстеет и хорошеет. Тем лучше! Мы выйдем в свет почти в одно и то же время. Я просто болен желанием как можно скорее избавиться от «Западни». Мне предстоит еще около месяца работы. Пишу не отрываясь.
До чего же досадно, что наш славный Флобер открывает свою гостиную только в январе! Вот мы и оказались в разных концах Парижа и не можем пожать друг другу руки.
Доде возвращается из Шанрозе первого ноября; думаю, что Тургенев тоже уедет из Буживаля. Как Вы считаете, не устроить ли нам что-нибудь до января? Поразмыслите об этом.