Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Боец

Жил да был боец один в чине рядового, нешутлив и нелюдим, роста небольшого. Очи серой синевы, аккуратный, дельный. А с бойцами был на «вы», ночевал отдельно. Автомат тяжелый нес, две гранаты, скатку, светлый крендель желтых кос убирал под каску. А бойцы вослед глядят и гадают в грусти: скоро ль девушка-солдат волосы распустит? Но ни скатки, ни гранат за нее не носят и, пока идет война, полюбить не просят. Но бывает — вскинет бровь, всех людей взволнует, и ни слова про любовь, — здесь Любовь воюет!

Творчество

Принесли к врачу солдата только что из боя, но уже в груди не бьется сердце молодое. В нем застрял стальной осколок, обожженный, грубый. И глаза бойца мутнеют, и синеют губы. Врач

разрезал гимнастерку, разорвал рубашку, врач увидел злую рану — сердце нараспашку! Сердце скользкое, живое, сине-кровяное, а ему мешает биться острие стальное… Вынул врач живое сердце из груди солдатской, и глаза устлали слезы от печали братской. Это было не поз можно, было — безнадежно… Врач держать его старался бесконечно нежно. Вынул он стальной осколок нежною рукою и зашил иглою рану, тонкою такою… И в ответ на нежность эту под рукой забилось, заходило в ребрах сердце, оказало милость. Посвежели губы брата, очи пояснели, и задвигались живые руки на шинели. Но когда товарищ лекарь кончил это дело, у него глаза закрылись, сердце онемело. И врача не оказалось рядом, по соседству, чтоб вернуть сердцебиенье и второму сердцу. И когда рассказ об этом я услышал позже, и мое в груди забилось от великой дрожи. Понял я, что нет на свете выше, чем такое, чем держать другое сердце нежною рукою. И пускай мое от боли сердце разорвется — это в жизни, это в песне творчеством зовется.

Фронтовой вальс

Долго не спит фронтовое село, небо черно, и тропу замело, зарево запада, школа не заперта, в валенках вальс танцевать тяжело. На топчане замечтал баянист о перезвоне девичьих монист, водочка выпита, стеклышко выбито, ветер сорвал маскировочный лист. Кружится девушка — старший сержант трудно на холоде руки держать, «юнкерсы» в туче воют тягуче, за горизонтом пожары лежат. Битые окна лицо леденят, девушку в танце ведет лейтенант, истосковался, хочется вальса в мраморном глянце лепных колоннад. (В мраморном зале, у белых колонн, в звоне хрустальном за белым столом, в шелесте кружев кружит и кружит, голову кружит у школьницы он. Десять учительниц смотрят на них, розовый бант, кружевной воротник…) Вдруг — не бывало школьного бала — парень с баяном замолк и поник. Крепкие стены из крупных тесин, за маскировкой — рассветная синь, школа не топлена, пили не допьяна, в гильзе снарядной погас керосин. Вот и расходимся темной тропой, дым фиолетовый встал над трубой; может, не сбудется то, что почудится, — но не забудется вальс фронтовой.

ЭДЕМ

Поэма (1945)

Предисловие

Ты, если болен, положись на бред. Не охлаждай свой жар литературой. Горишь? — гори и, если лоб нагрет, живи с высокою температурой. Уверен будь, что бред не подведет, ни слова лжи горячка не прибавит, и здравый смысл в палату не войдет и не поправит сбившийся алфавит. Болел одной горячкою души с Землею, воспаленной и недужной? Так не спеши с упреком, а реши: переболеть, чтоб выздороветь, нужно. Ты, плача, расстаешься, но идешь, познав, что несть из мертвых воскресенья; ты чувствуешь не собственную дрожь, а зыбь всемирного землетрясенья. Все кратеры растрескались, дымя, дома стоят с контуженными лбами, когда вулкан поблизости — земля и та не может жить без колебаний! Ты врезывался словом и мечом в стальные груди панцирного Ада? Ты ощущал болезненным плечом удары в сердце, как толчки приклада? Ты на передней линии полей, твоя душа изрыта и кровава? Так погружайся в обморок, болей! Боец на боль приобретает право. Не охлаждай свой жар, горишь — три! Вот так оставь нетронутыми строки, а если есть табак — перекури рецензии, намеки и упреки. Поберегись резинкою стирать и подчищать своей души тетрадь.

1

И губ мы еще не успели, не отняли, и будущность не загадали свою, и мы еще не были вместе на отмели, где место себе присмотрели в Раю. Еще я смотрелся в два утренних глаза, семь дней от Начала еще не прошли, еще мы не слышали Трубного Гласа и первую сводку еще на прочли. Еще не по карточкам куплено яблоко, еще мы острим о библейском Уже, еще продолжается райская ярмарка — мгновение между «еще» и «уже». Газеты еще довоенные изданы, мы в поезде знать не могли ни о чем — что мир раздвоился, что мы уже изгнаны, что нас уже огненным гонят мечом. Мы точно к бомбежке в гостиницу прибыли, в начищенный бархатный Бронзовый Век, и стены задвигались, окна запрыгали, увидя Железного Века набег. Без отдыха в небе, на бреющем бешенстве, до Вязьмы нас гнал ополчившийся Ад. Так мир, начинавшийся мифом о беженцах, за темой изгнанья вернулся назад. Взвывая, носился бензиновый двигатель за локомотивом на полных парах, — по изгнанных — Еву с Адамом — при выходе, как нас, не бомбил Человеческий Враг.

2

Все

на белом свете разъезжаться стало. Поднялись и едут. Встали и идут. Пастухи уводят золотое стадо, потому что надо воевать и тут. Мы еще не видим ни крестов, ни свастик, духотой вокзалов задышал июль. Темнотой летит фугасный головастик в розовый фонтан трассирующих пуль. Племя пулеметов странно и треного. Небо тяжко дышит голосом чужим. Говорит домам воздушная тревога, что не мы на тучах дышим и жужжим. К зареву состав подвозит новобранцев. Появились ночи из других планет. По краям Москвы стоят протуберанцы. Погреб ждет рассвета, а рассвета нет. Крыша бьет багром термических тритонов, с чувством отвращенья отшвырнув в ведро. Сына в одеяле понесла Мадонна в первый Дантов круг по лестнице метро. Я записан тоже в легион защитных. Наискось по сердцу боевой ремень. И в кармане слева в ладанку зашитый лепесток на память и про черный день. Спрятан и засушен лепесток Эдема. Говорят, спасает от немецких пуль. Но в теплушке, здесь, любовь уже не тема, как уже не лето — фронтовой июль.

3

Этот страшный август — отче наш, прости! — я сравню с началом светопреставленья. В небе появились желтые кресты с черными крестами — в лето отступленья. Только мы входили в незнакомый лес, в затемненье сосен, жаром обагренных, сразу рыли щели, чтобы гнев небес не настиг бы смертью нас, непогребенных. Август, я поверил в воплощенный Ад, в свист нечистой силы, медленный и тонкий, и в геенне взрыва умирал снаряд, нам высвобождая логово воронки. Я узнал за август зыблемость земли, и во время этой восьмибалльной тряски — среднеевропейские медные шмели — сплющивались пули, ударяясь в каски. Но когда взрывчаткой в воющей трубе вероятность смерти в нашу щель летела, — я узнал, что можно — к мысли о тебе в миг землетрясенья прижиматься телом. И когда, казалось, смерть уже велит минному огню распорядиться мною, — я решил взмолиться, но из всех молитв имя вспоминал не божье, а земное. И поверил я: на просьбу «отзовись» — издали еще — при имени любимой от меня мгновенно отклонялся свист, повинуясь слепо приказанью: — Мимо!

4

Войска Геены и Эдема на середину мира прибыли. Уже страдания и раны в обоймах выгнутых готовы. Подвозят ящики с пожарами, землетрясения и гибели, вдали столбами соляными стоят заплаканные вдовы. По пояс в глине первозданной, стальные, серые и серные, возникли рати за плечами других, форсирующих Неман, отрезывают отступающим моря спасительные Чермные, по сто вулканов ставя рядом, теснят геенияне эдемян. Штыком проткнуто милосердие, в своей крови лежит добро, любовь в разорванной рубахе ведут к пылающему кратеру, на дыбе нежность, жизнь на плахе, подвешен разум за ребро, на колесо четвертованья дитя привязывают с матерью. Дрожит Вселенная от топота, народы на полях распяты, лежат с разрезанными выями и обожженными глазами, сын Человеческий растоптан, кровоточат его стигматы, бегут Иосифы с Мариями, Петры уходят в партизаны. Чтоб лучше видеть схватку эту, я встал за северным сиянием, где низкорослые березы и марсианский красный мох, оттуда открывалась сфера и простирались расстояния, каких в скитаньях неоконченных и Агасфер обнять не мог. Я видел, как в Тавриду тычется таран неистовый осадный, к источникам огнепоклонников, к запасам адского огня, я видел дальше — ты в опасности, вот-вот и новые десанты отрежут часть Земного Шара, с тобой, навеки, от меня!

5

Испуганный ангел бежал по изрытой дороге. Под топот погони он сбрасывал рваные перья. В глазах его были — драконы и единороги, фугасные птицы и кинжалозубые звери. Он мне рассказал, задыхаясь, о жерлах железных, о палицах с шипами, о непробиваемых масках, о тщетных винтовках, о саблях уже бесполезных, о дотах разбитых и о продырявленных касках. Он видел врага, что явился из Дантова цикла, Ассурбанапал, или нет, возрожденный Аттила, за ним — на летучих мышах, или нет, мотоциклах, — бензином дымя, проносилась нечистая сила. И он побежал, обдирая кровавые ноги, по ржавым колючкам, по брошенным каскам, по ямам, а рядом за лесом, по параллельной дороге, навстречу врагу — шли с винтовками дети Адама. Обрубками рук встречали столбы верстовые людей, что не видели даже окраины Рая, имевших не крылья — а только мешки вещевые, винтовку и мысль: врага задержать, умирая.

6

На снежную землю меня опустило создание с ревущей утробой и вдаль покатило по тропам. Когда я увидел ночные погасшие здания, я понял, что прибыл к началу второго Потопа. Тяжелые взрывы до сорванных крыш закоптили их. Ночная тревога взывала от залпа до залпа. Одни лишь машины светились еще — как рептилии, они проползали, мигая глазами, к вокзалам. Леса под Москвой закишели уже бронтозаврами, убит у заставы один бронированный ящер, не все еще дети в теплушки скрипучие забраны, не все еще знают о бедствии, им предстоящем. Но семьи толпились, с пожитками двигались новые, одни — относились к своим очагам, как утратам… По рельсам тянулись ковчеги резервные Ноевы с дымками печурок, кто знает, к каким Араратам? И я заблудился в путях между Адом и Муромом, меня две недели водил и запутывал демон, локтями толкаемый, раненный взглядами хмурыми, в лесу, на разъезде я встретил стоянку Эдема. Мой бедный Эдем! Бесплацкартный, холодный, неубранный, с водою в жестянках, с лиловым огнем керосинки… Но радуга встречи! Какой семицветностью утренней из неба в ресницы, блестя, проступают росинки! И мы оторвали еще трое суток у вечности на полках с тюками, на жалких лежанках ночлега. Сирена кричит. Уже сдвинулось все человечество. У пристани волжской качается чрево ковчега.