Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Возвращения

Я уношу из дому то шкаф, то платье, то синие флаконы твоих духов, то голос: «Здравствуй, родненький!» — все уношу из дому. Приходит ночь, и память все расставляет на прежние места. Я уношу из памяти: забыть! Забыть глядящие в меня глаза, гладящие меня ладони и голос: «Здравствуй, родненький!» Приходит ночь, и сон все расставляет на прежние места. Я уношу себя из дому на улицу, но думаю: «Ты там, пришла и удивилась: Где шкаф? Где платье? Где синие

флаконы моих духов? Где голос: „Здравствуй, родненький?“ — и все расставляешь на прежние места».

Это пройдет

Умерла бы ты позже лет на сто, я б знал кропотливые возможности науки. Я б знал, что будущего фантастический хирург из первой желающей девушки сделал бы вновь тебя. По точным приборам высчитав кожу и голос — из института похожих вышла бы абсолютная ты. Сначала не совпадут воспоминания — и это исправит будущего фантастический хирург. Детство умершей ей внушено, а в легких сделай для полного сходства небольшой, безопасный туберкулез. Уверен, при таком состоянии желающая девушка бы нашлась, вошла бы чужая, а вышла бы абсолютно ты. И, может быть, вправду в фантастическом будущем не за меня — за другого выйдет абсолютная ты. Я не такой себялюбец — лишь бы ты.

Наш сын

Медсестра говорит: — Ваш сын похож на вас, вылитый вы. Медсестра не знает, что ею заколеблен мостик надежды через десять лет узнавать в мальчишеских бровях, усмешке, в чем-то еще — во всем! — ее, ее, потерянную ее; мостик надежды, на котором готов простоять десять лет вылитый я.

Сын со мной

Папироса бяка, не бери! Спичка бяка, ножницы бяка, это еще не очень страшные бяки, но не бери. Я еще живу среди жадных и себялюбивых бяк. Пока ты вырастешь, самые страшные бяки вымрут и, кроме папирос и спичек, останется очень мало бяк.

Сын и вокруг

Ты племянник всего. Вчера я гордился, что ты меня назвал «дядя». Сегодня ты дядей назвал карандаш. Сказал очкам «дядя». У тебя оказалось множество дядь: дядя Лампа, дядя Лошадь, дядя Няня, дядя Каша и даже дядя Музыка Граммофона. Ничего, ничего, это неплохой мир, где окружают тебя многойчисленные и разнообразные дяди.

Без нее

Когда ребенок умеет сделать «ма» и потом еще одно «ма» — это не значит, что он обращается к матери. Просто так сложилось губам, просто из внезапно открытых губ у детей получается «ма!» И это не требование, не вопрос, не укор мне, не умеющему привести к нему «ма» и второе «ма», обнимающее его, как мама.

Это останется

Но ведь та вода, что она подымала в ладонях умыться, — сейчас или в круглом облако, или в подпочвенных каплях, или в травниках. И ведь та земля, где она ступала, и любила первомайскую

площадь, та земля или сверкает в росе, или подернута смолистым гудроном, или у тети Мани в цветочном окне, где герань и алоэ. Но ведь и воздух, надышанный ею, тоже где-нибудь служит нуждающимся травинкам! Я точно знаю — ее нет. Но мир-то как-то ею затронут? Я целую твой розовый пропуск с гербом на трибуну нашего 1-го, твоего последнего Мая.

СОРОКОВЫЕ ГОДЫ (1940–1945)

Предчувствие

К Земле подходит Марс, планета красноватая. Бубнит военный марш, трезвонит медь набатная. В узле золотой самовар с хозяйкой бежит от войны; на нем отражается Марс и первые вспышки видны. Обвалилась вторая стена, от огня облака порыжели. — Неужели это война? — Прекрати повторять «неужели»! Неопытны первые беженцы, далекие гулы зловещи, а им по дороге мерещатся забытые нужные вещи. Мать перепутала детей, цепляются за юбку двое; они пристали в темноте, когда случилось роковое. А может быть, надо проснуться? Уходит на сбор человек, он думает вскоре вернуться, но знает жена, что навек. На стыке государств стоит дитя без мамы; к нему подходит Марс железными шагами.

Волна войны

Включаю на волне войны приемник свой… И мне слышны, и мне видны бои у Западной Двины, гул над Москвой… Войной изрытые поля обожжены, орудья тянутся, пыля, и вся контужена земля волной войны. В моей душе — разряд, разряд! Гром батарей… Как поезд, близится снаряд, гудит обвалом Сталинград в душе моей… Трясется в пальцах пулемет… Разряд… разряд… Гастелло огненный полет, и крик Матросова: «Вперед!», и Зои взгляд. Волна контузит, накренит, отбросит в рок, а если встанешь — распрямит, в воронку боя, как магнит, потянет вновь. Не выключай! Все улови! Сумей вместить и губы раненых в крови, и шепот медсестры: — Живи! — и просьбу: — Пить! Но я тревожусь: слышу все ль в разрядах гроз, персты свои влагая в боль, губами осязая соль прощальных слез? В печах Майданека, в золе тел и берез, в могилах с братьями в земле, на хирургическом столе, ловя наркоз? И не приемник — вся душа сама собой, дыханием бойцов дыша, волнуясь, падая, спеша, — уходит в бой. В селе за Западной Двиной, в углу страны, в воронке, от золы седой, не молкнет принятая мной волна войны…

Ополченец

Жил Рыцарь Печального Образа, рассеянный, в полусне. Он щурился, кашлял и горбился в толстовке своей и пенсне. Он Даму любил по-рыцарски и ей посвятил всю жизнь; звалась она — исторический научный материализм. Дети кричали: «Папочка!» — его провожая в путь; в толстовке и стоптанных тапочках пришел он на сборный пункт. С винтовкой шел, прихрамывая, и тихо шептал под нос цитаты из Плеханова и Аксельрод-Ортодокс. Он ввек ни в кого не целился, ведя лишь идейный бой, и томик Фридриха Энгельса на фронт захватил с собой. Навстречу железному топоту молодчиков из «СС» в толстовке и тапочках стоптанных вошел он в горящий лес. Он знал, что воюет за истину чистейших идей своих; имея патрон единственный, он выстрелил и затих. И принял кончину скорую. И отдал жизнь за свою Прекрасную Даму Истории в неравном, но честном бою.