Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
Он нехотя, с досадой на эту назойливость приподнял отяжелевшую голову. Председатель районного Совета сидела на корточках на ковре, придерживая обеими руками толстый, неровно опиленный корявый чурбак. Сбоку в чурбаке торчала не то шапка, не то большая меховая рукавица.
— Что это? — устало моргая опухшими глазами, спросил Иван Иванович.
— Сейчас увидишь! — Марфа вынула шапку, под которой обнаружилось темное дупло, откуда послышалось злое ворчанье, похожее на тихую барабанную дробь.
— Белка, что
— Нет, какой тут белка!
Марфа отошла в сторону, и в отверстии дупла показалась большеглазая лобастая мордочка, похожая на лисью, но с круглыми ушами; показалась и спряталась. Потом, видимо отчаявшись, светло-бурое существо с желтым пятном на горле выскочило наружу и заметалось по комнате, сердито ворча и озираясь. Всей повадкой и длинным гибким телом оно напоминало кошку.
— Куница! — с торжеством пояснила Марфа. — Хитрая, злая, да убежать нельзя. Маленькие… детеныши там. Парни наши закрыли дупло, потом дерево спилили. Высоко жила куничка. Вези, говорят, Ивану, пускай знает, какой зверь в тайге живет.
Марфа, махая подолом широкого платья, загнала обезумевшего от страха зверька под койку Никиты, потом подтащила чурбак поближе к кровати доктора. В гнезде, устланном мягким мхом, виднелось что-то живое. Иван Иванович, приподнявшись на локте, разглядел четырех новорожденных детенышей, тесно прижавшихся друг к другу. Он уже готов был запустить к ним руку, намереваясь посмотреть получше, но только горестно мотнул головой и снова опустился на подушку.
— Хороший. Интересный, — говорила Марфа, довольная и тем, что хоть на минуточку вывела его из оцепенения. — Я это оставлю. Погляди еще. Мешать будет — скажи Никите. Он уберет!
— Как больные? Что нового? — спросил Иван Иванович.
Не мог же он валяться без конца, вынуждая окружающих забавлять себя, словно восьмилетнего мальчика!
— Нового много. Вот германская страна объявила войну Греции да Югославии. Уж бомбят с самолетов. Юрты… дома горят. Прямо беда. Англичанов тоже бомбят. Один Советский Союз мирно стоит. С нами, однако, не просто воевать. А на Учахан еще люди приехали. Везде слух прошел, как народ здесь прогнал шамана. — Марфа помолчала, потом сказала нерешительно: — Степан опять помирал сегодня. Никита еле разбудил его…
— Степан? — встревоженный Иван Иванович поднялся сильным рывком. — Почему мне не сообщили?
— Когда было сообщать? Не успели. — Марфа посмотрела в глаза доктора и созналась: — Не хотели тебя трогать, еще расстраивать.
— Плохо, что Валерьян Валентинович так торопился, — пожалел Никита. — Он мог бы тоже посмотреть Степана.
— Как — Валерьян Валентинович??
— По всем приметам, он передал вчера письмо Марфе Васильевне.
На лице доктора выразилось недоумение, затем радость.
—
— Он проехал мимо, — смущенно сказал Никита.
— Вчера проехал! — со вздохом подтвердила Марфа, недовольная собой за то, что упустила проезжего врача.
Иван Иванович оторопел.
«Экий оказался!..» — подумал он с глубоким огорчением о своем бывшем невропатологе, как будто тот знал, насколько необходима здесь его помощь.
— А догнать? — спросил Иван Иванович, опомнясь от нового потрясения.
— Догнать можно, — сказала Марфа, тоже ободряясь, готовая любой ценой исправить допущенную ею оплошность. — Олени у них устали, за один день далеко не убегут. Сейчас же соберем лучшие упряжки.
— Вернуть надо, — говорил Иван Иванович, уже собираясь в дорогу. — Да-да-да. Я сам поеду и уговорю его вернуться.
— Вернется, — обнадежила Марфа.
Леокадия, а попросту Кадка, жена Захара, Степанова брата, моложавая, на редкость красивая женщина, сидела у очага, подогнув калачиком ноги. Засучив рукава платья, она мяла, очищала выделанные ею беличьи шкурки. Захар пристроился тут же, перебирал готовые шкурки, сшивал их в пучки, встряхивал, любуясь шелковистым отливом своей добычи. Кадка отлично справилась бы с делом одна, но Захару приятно было поболтать с нею.
— От тебя жарче греет, чем от очага, — сказал он, положив руку на крепкое бедро жены. — Горячая ты, а не дождусь я от тебя ни сына, ни дочки!
Кадка рассмеялась:
— Моя мать родила меня, когда ей минуло сорок лет. И я, наверно, соберусь с силами к старости… когда мне будет под пятьдесят.
Смех и голос женщины прозвенели, как беззаботный призыв к счастью. Вот по этому голосу, звучавшему в лесном жилье, Иван Иванович и Никита тотчас признали чум Степана. С ними пришел и невропатолог Валерьян Валентинович, которого они догнали на второй ночевке, километров за пятьдесят от Учахана. Вначале тот даже растерялся, но, узнав, что речь идет о тяжелом больном, вернулся без рассуждений, только предупредил, что на операции присутствовать не сможет.
Иван Иванович пообещал отпустить его сразу после определения диагноза, об Ольге даже не заикался, и невропатолог, сам нуждавшийся в лечении, заметно повеселел.
— Здравствуй! Здравствуй! — озабоченно здоровался Иван Иванович со всеми домочадцами Степана. — Здравствуй, Кадка!
— Не идет ей такое имя, — сказал невропатолог. — Причудник был поп, который крестил ее. Почему так назвали?
— Потому, что мне было уже двенадцать лет, когда поп в первый раз добрался до нашего наслега. Я уже не вошла в его крестильную миску, и он выкупал меня в кадке, — ответила таежная красавица на вопрос Никиты.