Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович

Коптяева Антонина Дмитриевна

— Я тоже так думаю! Хочу учиться дальше, обязательно стать хирургом. Хотя это трудно и страшно: я очень боялся сегодня, — признался Никита с застенчивой улыбкой.

— Чего? Что я череп вскрывал?

— Нет. То интересно было. Но сначала я боялся, что мы разрежем, да не там, где нужно: вдруг опухоль оказалась бы в другом месте? Все-таки без рентгена же! — еще более смущаясь, пояснил Никита. — Потом боялся, чтобы не выключилось электричество, как тогда, на Каменушке, чтобы не сделалось кровотечения сильного и не умер бы Степан!..

Доктор слушал внимательно.

— Ты думаешь, я сам не боялся? Хотя все продумывал заранее. Ведь нервные клетки никогда не восстанавливаются так, как другие ткани. Их деятельность компенсируется только за счет остальных клеток. Поэтому всегда надо помнить мудрую пословицу «Семь раз примерь, а один раз отрежь».

Вскрываю я человеку череп и лезу в мозг. Мозг — мягкая серая и белая масса. Проколи ее иголкой, проткни ланцетом — больно не будет, следа не останется. Но так не везде… Есть поля, где может засесть пуля, осколок, разрастись такая вот дрянь, какую мы сегодня вынули, а человек хоть спотыкается, но живет. Хиреет постепенно. Однако от этих мест нельзя шагнуть в сторону безнаказанно. Я вам говорил на Каменушке о топографии мозга… — Иван Иванович запнулся, но как бы отмахнулся про себя и продолжал: — Целую карту я тогда рисовал: где что находится, куда идет зрительное или болевое восприятие, откуда подается команда к действию. Ведь человек погибает не потому, что попала ему пуля в голову. И попадает, да не убивает. Можно вынуть кусок мозга с кулак в правой лобной области без опасности для самой жизни. А вот ударила пуля в затылок, в продолговатый мозг, где дыхательный центр, — и человек мгновенно гибнет от остановки дыхания. Там же центр, руководящий кровообращением, от которого зависит работа сердца. В области центральной борозды мозга управление движением, тронь его — и крепкое, сильное существо будет лежать пластом. Вот сегодня я очень опасался оставить Степана без речи. Ни на один миллиметр нельзя без особой нужды вторгаться в запретную зону. Вот тут я боюсь. Но боюсь не так, чтобы отказаться от попытки спасти человека. Это была бы простая трусость. С боязнью в сердце я иду, если нужно, на самый крайний риск, но все продумав и взвесив. Бывают, конечно, промахи…

Иван Иванович встал и легко прошелся по комнате. Он рад был своему слушателю, как радовался и тому, что в каждом углу громадного для тайги дома дышали люди. Молодой фельдшер следил за ним взглядом, и у него от волнения теснило, першило в горле: этот большой человек казался ему ближе всякой родни. Никита знал: случись несчастье с любым из окружающих, Иван Иванович первым бросится на выручку и не выдаст, не отступит, как не выдал бы и не отступил он сам. Разные по возрасту, по образованию, по национальности, они были связаны неразрывным, единым отношением к труду и обществу, в котором жили.

Подойдя к двери, Иван Иванович выглянул в приемную: Марфа покуривала свою трубочку, сидя на низком табурете возле печи-голландки, сложенной из дикого камня и обтянутой черным листовым железом. Дым голубоватой струей таял в огне, только что охватившем поленья, подложенные ею.

Заслышав шорох шагов позади, женщина обернулась.

— Чего не спишь? Не отдыхаешь? — строго спросила она. — Мы спать не будем. Девки около Степана. После я буду караулить. Ты, однако, устал.

— Устал! — Иван Иванович, мягко ступая большими унтами, подошел и сел рядом на куче дров.

— Как давеча Захарка-то упал? — напомнила Марфа с доброй насмешкой. — Свалился, дурак, ровно медведь с пчелиного дупла. Я испугалась: думала, ты вздрогнешь да распорешь не там, где надо. Ведь все мозги у Степана наруже оказались. Засмеют теперь Захарку наши охотники. Стыд какой! Разве можно человека под руку толкать? А он толкнул тебя, однако.

— Мне не до него было…

— Нехорошо… А еще охотник! Ты бабу его, Кадку, видел? Красивая у него баба. Не хочешь спать, так расскажу про них, как они поженились. Только Никиту позову, а то не все слова по-русски знаю. Он переведет.

— Погоди, я прежде посмотрю Степана.

47

— Теперь расскажи про Захара и Кадку, — попросил Иван Иванович, возвратись из операционной, и Марфа стала рассказывать.

— Кадкин отец, богатый тойон, жил на реке Артыкан. Всей лучшей землей владел. Коров много держал, лошадей у него было без счета. Скот его будто облака по лугам ходил. Работников да родни — целое войско. Кадке теперь сорок годов с лишком… Сейчас красивая, а в девках она походила на богову барышню с иконки, только что без крылышков. Крестили ее уже большую, до того она Матреной звалась, — у нас, бывало, стариков и старух крестили, которые в дальней тайге зажились. Приехал тогда с попом на Артыкан богатый якут-подрядчик. Он, однако, и придумал для Кадки такое чудное имя. Стал у нас подолгу жить и вместе с Кадкиным отцом творить

плохие дела. Перепродали русским промышленникам скот на мясо и взяли подряд на сено. Сено было важнее хлеба для якутского народа, а они его запродали и деньги взяли вперед. А чтобы уговор выполнять, забрали себе все хорошие покосы и разорили своих сородичей совсем. Потом Кадкин отец и ее против воли отдал в жены дружку-подрядчику. Большой калым за нее взял.

А Кадка уже в ту пору любила Захара. Росли-то вместе! Был он круглый сирота, общий сын, а верней, батрак для всего наслега. Шибко плакала Кадка, когда уезжала: муж-то в дедушки ей годился.

Привез ее старик в большой улус на Кухтуе. Дом у него русский, обзаведенье русское, разной еды полно. А Кадка все плачет. С год так мучилася, а после надумала… Уйти от мужа домой нельзя: отец обратно привезет. Она и решила переступить закон — пусть и муж и отец прогонят. Тогда уйдет к Захарке. Умочек-то молодой, слабенький, а норов-то горячий. Вот и спуталася с мужниным сыном от первой жены. Узнал старик — осерчал. Сына женил, а Кадку не прогнал, а начал бить каждый день, как худую собаку. В ту пору и объявился на Кухтуе Захарка. Ему что: голый, смелый, хоть и дурак, — вставила Марфа, вспомнив сегодняшний проступок Захара. — Род его не стал притеснять, раз он уж вырос, отпустил: езжай куда хочешь. Он и явился на Кухтуй ровно снег на голову. Уж тут один бы конец — бежать обоим, а Кадка побоялася. Знала: плохо будет Захару — догонят да убьют. Дай, думает, рассержу еще старика, может, прогонит. И стала играть с самым худым мужичонком. Вот, мол, вам позор на весь улус! Добилася своего: выгнал муж-старик. Осталася Кадка свободная. Хватилася — к Захару, а его нету: обиделся Захар, осерчал да продался в кабалу оленей пасти. Ушел с эвенками в тундру за тысчу верст, больше. Где найдешь? Плохо стало Кадке. Баба красивая, а слава про нее худая. Куда придет, везде мужики пристают. Совсем было затравили, ровно волчонка.

— Когда же она с Захаром-то встретилась?.. — перебил Иван Иванович, заинтересованный и растревоженный: рассказ Марфы опять задел его за живое.

— Погоди. Скажу, — ответила та, набивая новую трубочку. — Это уж не через год, не через два… Тогда уж гражданская война кончалася. А Захар все оленей пас в тундре. У нас такие наслеги были, где про новые порядки только лет через десять узнали. Однако пришел новый порядок и в те места. А после Кадка туда явилася… Как она узнала, где Захар? В тайге на то свой разговор — капсе — есть. Целый месяц шла с оленьими стадами. Тоже пастухом работала. Встретились в тундре два пастуха: мужик Захар да баба Кадка, оба кабальны. Оба кабалу бросили и ушли вместе. С той поры живут, любятся.

Долго все трое молчали, лишь потрескивал огонь в печи, перебегая отсветами по задумчивым лицам людей.

— Уснул, — прошептала девушка, выглянув из дверей операционной.

Иван Иванович поднялся, легко ступая, опять прошел к больному.

Степан действительно уснул. Пульс у него был хороший, ровный. Мелкая испарина проступала над губой и между темными крыльями вкось разлетевшихся бровей. Смуглое лицо его в белой повязке показалось Ивану Ивановичу красивым.

Сестра, подававшая сегодня хирургический инструмент, сидела у койки и смотрела на доктора ясным, ожидающим взглядом.

— Молодец ты! — сказал он тихонько и провел ладонью по ее круглой головке, покрытой марлевой косынкой. — И ты молодец, — похвалил он другую, подошедшую от дверей. — Я о вас в газету напишу, когда вернусь на Каменушку. Пусть знают, какие девушки живут в тайге!

Слезы навернулись вдруг на глаза Ивана Ивановича, он и сам не знал отчего, и не спеша пошел из операционной.

48

Сначала совместная жизнь с Тавровым была для Ольги сплошным беспокойством. Она боялась возвращения Ивана Ивановича, встреч с его хорошими знакомыми, длительных отлучек Таврова; вздрагивала от скрипа отворяемой двери, резкого телефонного звонка. Когда ей приходилось отлучаться, чтобы собрать материал для очередной статьи, у нее все время было такое чувство, словно дома маленький ребенок. И если случалось запаздывать и она заставала Таврова на кухне с засученными рукавами, то чувствовала себя и виноватой, и необыкновенно счастливой. Она еще стеснялась выходить вместе с ним, а ожидая его с работы, по двадцать раз подходила к зеркалу посмотреть, хорошо ли сидит платье, к лицу ли причесана. Раньше ей не приходило в голову вертеться перед зеркалом из желания произвести впечатление на Ивана Ивановича. Она почему-то воображала, что нравилась ему в любом виде.