Собрание сочинений. Том 2. Иван Иванович
Шрифт:
— Это солнце проглянуло, — рассеянно сказала Ольга, с трудом уловив слова Павы Романовны. — Солнце… дождь идет… и оттого все заблестело. — Руки ее вдруг озябли, и она потерла их нервным движением.
— А вы знаете: это неплохо! — сказал Тавров.
Обе женщины сразу обернулись к нему: одна с жадным интересом, другая встревоженно.
— Вы ему верьте! — посоветовала Пава Романовна, по-своему истолковав хмурый вид Ольги. Он совсем не склонен говорить дамам приятные вещи. Я уже убедилась, что он не беспокоится о впечатлении,
— Когда как! — возразил Тавров шутливо и густо покраснел.
— Видите! Я же говорю! — вскричала Пава Романовна. — Страшно похож на вашего Ивана Ивановича: сказал, точно отрубил, и хоть тресни с досады, ему все равно.
— Но я не сказал ничего плохого, — возразил Тавров, чутко уловив выражение печали, промелькнувшее на лице Ольги при последних словах Павы Романовны. — Очерк мне нравится, хотя здесь больше размышления автора. Для газеты потребуется усилить деловую сторону.
— Деловую сторону? Что же вам понравилось в нем?
— Написан свежо, местами взволнованно… Только на руднике вы лучше рассказывали: проще, сердечнее. Почему бы вам не написать так, как вы рассказывали? Тогда дойдет и до тех, кто, подобно вам, не бывал под землей. Это хорошая проба, но лучше переделать по-настоящему.
— Каким образом? — спросила Ольга.
— Возьмите самые существенные факты. И расскажите о них, как о своей личной жизни.
— Проникнуться? — напомнила Ольга, улыбаясь.
— Обязательно! Сходите еще раз на рудник к Мартемьянову. Да, может быть, и не один раз. Возьмите нужные цифры, фамилии рабочих. У вашего безыменного героя (я догадываюсь, кто он) биография просто замечательная. Он уроженец Азербайджана, а здесь, на Севере, чувствует себя дома в полном смысле слова; из месяца в месяц побивает рекорды сибиряков, и семья его у нас освоилась. Большая, милая семья. Вам надо побывать у них. Тогда вам легче будет написать о том, как он работает.
Яков Фирсов, вывезенный якутами с вольной старательской разведки, болел тяжело. Тело его, распухшее, неподвижное, было покрыто багрово-синими пятнами — это началось точечное кровоизлияние в мышцы, в кожу, и все новые и новые пятна возникали на огромных руках рабочего-землекопа, на лице и широкой груди, распиравшей ворот узкой больничной рубахи.
«Этакий богатырь… был», — подумал Иван Иванович, присаживаясь у койки и привычным движением отыскивая пульс больного. Тело у страдающих цингой словно сырая глина, и доктор с тяжелым чувством посмотрел на отпечатки своих пальцев на отекшем запястье Фирсова.
Черная болезнь — цинга! Вспомнились рассказы о том, как выбирались с Чажмы артели старателей в тысяча девятьсот двадцатом году, когда на приисках случилась голодовка. Тогда цинга уложила всех, и те, кто пережил зиму, двинулись в путь ползком, спасаясь от смерти, караулившей их в темных, холодных зимовьях. Весна наступила ранняя, недружная.
«В то время здесь не было ни шоссе, ни машин, ни огородов, — размышлял Иван Иванович. — Чажма вообще считалась цинготной местностью. А теперь? Осенью и даже зимой есть овощи. Питание улучшено. И все равно по веснам много случаев заболевания цингой. Особенно среди выходцев с дальних приисков».
Доктор сидел на табурете возле койки, забывшись, неотрывно глядел в отекшее лицо Фирсова, но ни глаз его, ни распухших кровавых губ не видел, а только чувствовал его тоску и боль и покорную боязнь смерти. Гневное возмущение против этой покорности, против боли, которую нечем облегчить, все нарастало в душе Ивана Ивановича. Он не мог примириться с тем, что человек без борьбы уходил в небытие.
На столике у изголовья едва вместилась очередная порция усиленного больничного пайка: каша с маслом, тертые овощи, молоко. Но сейчас это уже бесполезно: у больного от малейшего прикосновения выпадают зубы и льется кровь из десен… Хирург вспомнил крупные, непорочно-белые резцы Фирсова, вынутые санитаркой на хлебном мякише при кормлении, и болезненно нахмурился. «Вываливаются, точно бобы из лопнувшего стручка! Нет! Нужно думать о срочной помощи. Есть болезнь — должно быть и лекарство!»
Иван Иванович встал и, прикрыв краем одеяла неподвижные руки Фирсова, сведенные мучительной судорогой, молча двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись врачи, сестры и практиканты-фельдшеры.
— Ничего не слышно из области по поводу нашего послания? — спросил его в коридоре глазной врач Широков.
— Пока ничего… — промолвил Иван Иванович.
— Не расстраивайтесь, коллега. Наше дело справедливое.
— Какое письмо получено сегодня больничным месткомом от Петрова, студента Укамчанского горного техникума! — весело сказал подошедший Хижняк. — Перешел на последний курс и всю зиму был отличником.
— Это тот, у которого мы удалили опухоль височной области. — Глаза Ивана Ивановича тоже засияли. — Значит, продолжает учиться?
— Просит местком выразить благодарность хирургу Аржанову и передает сердечный привет. А помните, он ни читать, ни писать уже не мог…
— Я своих больных, которых оперирую, всех помню. Даже если операцию делал лет десять назад. Как встречу — сразу узнаю.
— Да, память у вас завидная. А вот билеты на спектакль второй раз в кабинете забываете. Опять пропали, — упрекнул молодой хирург Сергутов — активист клуба.
— До спектаклей ли? — Иван Иванович снова помрачнел, представив себе выражение лица Скоробогатова, который еле здоровался с ним в последнее время.