Собрание сочинений. Том 2

Евтушенко Евгений Александрович

Последний мамонт

Б. Пастернаку

Ступал он трудно по отрогунад ледовитою рекой.Их было раньше, гордых, много,и был последний он такой.Не раз испробованный в буре,сегодня сдал он, как назло.Ему от стрел, торчащих в шкуре,внезапно стало тяжело.Он затрубить пытался слабо,чтоб эхо вздрогнуло вдали,но повалился с хрипом набок,и стрелы глубже в бок вошли.Уже над шкурой кто-то трясся,и, занимаясь дележом,умело кто-то резал мясотяжелым каменным ножом.О, знали б люди эти если,что мамонт, грозен и суров,потомкам будет интереснейвсех исполнительных слонови что, испытанные в битве,когда он мчался напролом,еще не сдавшиеся бивнихраниться будут под стеклом!6 августа 1955

«Пришлось однажды туго…»

Пришлось однажды туго —потуже, чем теперь.Пришел

на свадьбу к другу —мне не открыли дверь.Стучался удивленно, —нет, что-то здесь не то.Звонил по телефону, —не подходил никто.Что делать оставалось —меня обида жгла.А свадьба состоялась,а свадьба-то прошла.Вот случай-то случился,и помнил я о ней,но, перепутав числа,приехал днем поздней.Там были разговорыи песни во хмелю.Там были помидоры,а я их так люблю.И апельсинов горкастояла на окне,и говорили: «Горько!» —не помня обо мне.А кремы из ванили!А огурцы в меду!Но мне не позвонили.Решили – не приду.А я туда собралсяна следующий день.Надел свой лучший галстуки кепку набекрень.Я не вздыхал угрюмо,хоть и женился друг,и мелодичных рюмоккупил двенадцать штук.Гордился я законнои нес их на видуи говорил знакомым:«На свадьбу я иду!»Машина по асфальтуменя, спеша, везла,везла меня на свадьбу,которая прошла.6 августа 1955

Продукты

Е. Винокурову

Мы жили, помнится, в то летосреди черемух и берез.Я был посредственный коллектор,но был талантливый завхоз.От продовольственной проблемыя всех других спасал один,и сочинял я не поэмы,а рафинад и керосин.И с пожеланьями благимисубботу каждую менябудили две геологинии водружали на коня.Тот конь плешивый, худородныйот ветра утреннего мерз.На нем, голодном, я, голодный,покорно плыл в Змеиногорск.Но с видом доблестным и смелым,во всем таежнику под статьвъезжал я в город – первым деломя хлеба должен был достать.В то время с хлебом было трудно,и у ларьков уже с утрагалдели бабы многолюднои рудничная детвора.Едва-едва тащилась кляча,сопя, разбрызгивая грязь,а я ходил, по-детски клянча,врывался, взросло матерясь.Старанья действовали слабо,но все ж, с горением внутри,в столовой «Золотопродснаба»я добывал буханки три.Но хлеба нужно было много,и я за это отвечал.Я шел в райком. Я брал на бога.Я кнутовищем в стол стучал.Дивились там такому парню:«Ну и способное дитя!» —и направление в пекарнюмне секретарь давал, кряхтя.Как распустившийся громила,грозя, что все перетрясу,я вырывал еще и мыло,и вермишель, и колбасу.Потом я шел и шел тропою.Я сам навьючен был, как вол,и в поводу я за собою конянавьюченного вел.Я кашлял, мокрый и продутый.Дышали звезды над листвой.Сдавал и мыло и продуктыи падал в сено сам не свой.Тонули запахи и звуки,и слышал я уже во сне,как чьи-то ласковые рукишнурки развязывали мне.6 сентября 1955

«Бывало, спит у ног собака…»

Бывало, спит у ног собака,костер занявшийся гудит,и женщина из полумракаглазами зыбкими глядит.Потом под пихтою приляжетна куртку рыжую моюи мне, задумчивая, скажет:«А ну-ка спой!..» — и я пою.Лежит, отдавшаяся песням,и подпевает про себя,рукой с латышским светлым перстнемцветок алтайский теребя.Мы были рядом в том походе.Все говорили, что онаи рассудительная вроде,а вот в мальчишку влюблена.От шуток едких и топорныхя замыкался и молчал,когда лысеющий топографменя лениво поучал:«Таких встречаешь, брат, не часто…В тайге все проще, чем в Москве.Да ты не думай, что начальство!Такая ж баба, как и все…»А я был тихий и серьезныйи в ночи длинные своимечтал о пламенной и грозной,о замечательной любви.Но как-то вынес одеялои лег в саду, а у плетняона с подругою стоялаи говорила про меня.К плетню растерянно приникший,я услыхал в тени ветвей,что с нецелованным парнишкойзанятно баловаться ей…Побрел я берегом туманным,побрел один в ночную тьму,и все казалось мне обманным,и я не верил ничему.Ни песням девичьим в долине,ни воркованию ручья…Я лег ничком в густой полыни,и горько-горько плакал я.Но как мое, мое владенье,в текучих отблесках огнявсходило смутное виденьеи наплывало на меня.Я видел — спит у ног собака,костер занявшийся гудит,и женщина из полумракаглазами зыбкими глядит.6 сентября 1955

«Стихотворенье…»

Стихотворенье надел я на ветку.Бьется оно, не дается ветру.Просишь: «Сними его, не шути».Люди идут. Глядят с удивленьем.Дерево машет стихотвореньем.Спорить не надо. Надо идти.«Ты

ведь не помнишь его». — «… Это правда,но я напишу тебе новое завтра.Стоит бояться таких пустяков!Стихотворенье для ветки не тяжесть.Я напишу тебе, сколько ты скажешь.Сколько деревьев — столько стихов!»Как же с тобою дальше мы будем?Может быть, это мы скоро забудем?Нет, если плохо нам станет в пути,вспомним, что где-то, полно озареньем,дерево машет стихотвореньем,и улыбнемся: «Надо идти».14 сентября 1955

«Я ругаю все напропалую…»

Я ругаю все напропалую.Я друзьям-товарищам грублю,и меня, такого, не целуетженщина, которую люблю.И в смятенье я, бескрылый, стыну,слыша рядом трепет юных крыл:«Что с тобою? Как тебе не стыдно?Разве ты такое говорил?»И в глазах сверкает зло и храбро,как пыланье дальнего огня,мною же встревоженная правда,но уже отдельно от меня.К этой правде слабость не приводит.Покаяньем ей не угодить.Женщина встает. Она уходит.Я ее прошу не уходить.Положила руки мне на плечи,спрашивает, как ей жить велю.Спрашивает… Что я ей отвечу —женщине, которую люблю?23 сентября 1955

«От меня не укроется…»

От меня не укроется,если спорим, грубим —уезжаешь ты в поездес кем-то, очень другим.Ест печаль меня поедом,все надежды губя,но иду я за поездом,увозящим тебя.И вдали, за рябинамив темноте, в пустотеогонечек рубиновыйчуть дрожит на хвосте.Огонек, мне не даденыйскуповатой судьбой, —он кровиночкой краденойуезжает с тобой.1955–1996

«Я буду сильным…»

Я буду сильным, буду.Я отведу беду.Близкое — забуду.В далекое — войду.Вот белые телята,вот избы у ручья…Держась за вентилятор,на крыше еду я.Кричит мне что-то тетя.За взрывом взрыв гремит.На бреющем полетепроходит «мессершмитт».Не поднимаю взгляда.Лежу, глаза смежив.Одно мне в жизни надо, —чтоб я остался жив…Но вот я, не убитый —на десять лет иной,иду с большой обидойот женщины одной.Плохое, злое словоя слышу, как в бреду,но чувствую, что сновая завтра к ней приду.Быть может, ждет награда,а может, и беда.Одно мне в жизни надо,чтоб я услышал: «Да»…Я буду сильным, буду.Отдам себя суду.Далекое — забуду.В близкое — войду.Нет, я годам не сдался,а победил года.Я и в живых остался,я и услышал: «Да».Но дам ли я немнимыйбольшой отдарок свойза то, что я – любимый,за то, что я – живой?!1955

Залы ожиданий

Вокзальный холод ранний.У касс толпа с пяти…О, залы ожиданий,которые в пути!Я с вами раздружился,себя не узнаю.Спокойно я ложилсяна желтую скамью.Мне не казался страннымлюбой набитый зал.В обнимку с чемоданомя сладко-сладко спал.Но, вспоминая давнее,гляжу на жизнь свою:как в зале ожидания,я в юности стою.Гудок, ты спой, не каркай!Мне бы – любой билет,хотя бы бесплацкартный,но никакого нет.28 сентября 1955–1996

Сапоги

К. Ваншенкину

Был наш вагон похож на табор.В нем были возгласы крепки.Набивши сеном левый тамбур,как боги, спали моряки.Марусей кто-то бредил тихо.Котенок рыжий щи хлебал.Учили сумрачного типа,чтоб никогда не мухлевал.Я был тогда не чужд рисовкии стал известен тем кругамблагодаря своим высокимамериканским сапогам.То тот, то этот брал под локоть,прося продать, но я опятьлишь разрешал по ним похлопать,по их подошвам постучать.Но подо мной, куда-то в Еткуль,с густой копной на голове,парнишка, мой ровесник, ехал,босой, в огромных галифе.И что с того, что я обутый,а он босой, — ну что с того! —но я старался почему-тоглядеть поменьше на него…Не помню я, в каком уж местестоял наш поезд пять минут.Был весь вагон разбужен вестью:«Братишки! Что-то выдают!»Спросонок тупо все ругая,хотел надеть я сапоги,но кто-то крикнул, пробегая:«Ты опоздаешь! Так беги!»Я побежал, но в страшном гамеу станционного ларькавдали с моими сапогамитого увидел паренька.За вором я понесся бурей.Я был в могучем гневе прав.Я прыгал с буфера на буфер,штаны о что-то разодрав.Я гнался, гнался что есть мочи.Его к вагону я прижал.Он сапоги мне отдал молча,заплакал вдруг и побежал.И я в каком-то потрясеньеглядел, глядел сквозь дождь косой,как по земле сырой, осеннейбежал он, плачущий, босой…Потом внушительный, портфельныйвагона главный старожилновосибирского портвейнамне полстакана предложил.Штаны мне девушки латали,твердя, что это не беда,а за окном то вверх взлетали,то вниз ныряли провода…28 сентября 1955