Среди сосновых иголв завьюженном логустоит эвенкский идол,уставившись в тайгу.Прикрыв надменно веки,смотрел он до поры,как робкие эвенкинесли ему дары.Несли унты и малицы,несли и мед и мех,считая, что он молитсяи думает за всех.В уверенности темной,что он их всех поймет,оленьей кровью теплойнамазывали рот.А что он мог, обманныйбожишка небольшой,с жестокой, деревянной,источенной душой?Глядит сейчас сквозь ветвипокинуто, мертво.Ему никто не верит,не молится никто.Но чудится мне: ночьюв своем логу глухомон зажигает очи,обсаженные мхом.И, вслушиваясь в гулы,пургою заметен,облизывает губыи крови хочет он.20 ноября 1956
«Считают…»
Считают,
что живу я жизнью серой,пишу, и все, и что тут возражать!А рядом есть народ — он строит, сеет,и я его обязан выражать.И что-то вроде вечного налогаплачу я, слыша громкие слова,что я не знаю сущности народа,что связь моя с его трудом слаба.Народ – он не такой уж простоватый.Мне говорят, кривя усмешкой рот:«Народ не понимает Пастернака».А я вот понимаю Пастернака —так что же — я умнее, чем народ?!Я не знаток в машинах и колосьях,но ведь и я народ, и я прошу,чтоб знали и рабочий и колхозник,как я тревожусь, мучаюсь, дышу.Меня не убедить, как ни уламывай,что он лишь тот, кто сеет и кует.А вот идет на пальчиках Уланова,и это тоже для меня народ!26 ноября 1956
«А что поют артисты джазовые…»
Э. Колмановскому
А что поют артисты джазовыев интимном, в собственном кругу,тугие бабочки развязывая?Я это рассказать могу.Я был в компании джазистов,лихих, похожих на джигитов.В тот бурный вечер первомайскийя пил с гитарою гавайскойи с черноусеньким, удаленьким,в брючишках узеньких ударником…Ребята были как ребята.Одеты были небогато,зато изысканно и стильнои в общем выглядели сильно…И вдруг, и вдруг они запели,как будто чем-то их задели, —ямщицкую тягучую,текучую-текучую…О чем они в тот вечер пели?Что и могли, да не сумели,но что нисколько не забылитого, что знали и любили.«Ты, товарищ мой,не попомни зла.Здесь, в степи глухой,схорони меня…»26 ноября 1956
«Нет, нет…»
Нет, нет, я не сюда попал.Произошла нелепость. Я ошибся.Случаен и в руке моей бокал.Случаен и хозяйки взгляд пушистый.«Станцуем, а? Ты бледен. Плохо спал…»И чувствую, что никуда не денусь,но говорю поспешно: «Я оденусь.Нет, нет, я не сюда попал…»А вслед: «Вот до чего вино доводит…Как не сюда — да именно сюда.Расстроил всех собою и доволен.С тобою просто, Женечка, беда».В карманы руки зябкие засовываю,а улицы кругом снежным-снежны.В такси ныряю. Шеф, гони! За Соколоместь комнатка. Там ждать меня должны.Мне открывает дверь она, но что такое с неюи что за странный взгляд? «Уж около пяти.Не мог бы ты прийти еще позднее?Ну что ж, входи… Куда теперь идти».Расхохочусь, а может быть, расплачусь?Стишки кропал, а вышло, что пропал.От глаз я прячусь, зыбко-зыбко пячусь:«Нет, нет, я не сюда попал».И снова ночь, и снова снег,и чья-то песня наглая,и чей-то чистый-чистый смех,и закурить бы надо…В пурге мелькают пушкинские бесы,и страшен их насмешливый оскал.Страшны ларьки, аптеки и собесы…Нет, нет, я не сюда попал.Нет, нет, я не сюда попал.Иду, сутуля плечи,как будто что-то проиграли расплатиться нечем.1 декабря 1956
«Я на сырой земле лежу…»
Г. Мазурину
Я на сырой земле лежув обнимочку с лопатою.Во рту травинку я держу,травинку кисловатую.Такой проклятый грунт копать —лопата поломается,и очень хочется мне спать,а спать не полагается.«Что, не стоится на ногах?Взгляните на голубчика!» —хохочет девка в сапогахи в маечке голубенькой.Заводит песню, на беду,певучую-певучую:«Когда я милого найду,уж я его помучаю».Лопатой сизою сверкнет,сережками побрякаети вдруг такое завернет,что даже парни крякают.Смеются все: «Ну и змея!Ну, Анька, и сморозила!»И знаю разве только яда звезды и смородина,как, в лес ночной со мной входя,в смородинники пряные,траву руками разводя,идет она, что пьяная.Как, неумела и слаба,роняя руки смуглые,мне говорит она словакрасивые и смутные.19 декабря 1956
Славчонка
Я зарабатываю
славу.Я зарабатываю горе,и нынче с этим нету сладу,и уж совсем не будет вскоре.В жене я ревность замечаю.Мои товарищи не в духе,и о себе самом случайноя узнаю дурные слухи.Мне сообщают, что пижон я.Держать приходится мне марку.Костюмы мерю напряженно,чтобы не дать случайно маху.Да, слава штука роковая,зачем за ней я, дурень, гнался?Всем незнакомым я киваю,чтоб не сказали – он зазнался.Не слава даже, а славчонка,совсем ненужная и злая,трусит за мной, как собачонка,хвостом бессмысленно виляя…Декабрь 1956
«Какое наступает отрезвленье…»
Какое наступает отрезвленье,как наша совесть к нам потом строга,когда в застольном чьем-то откровеньене замечаем вкрадчивость врага.Но страшно ничему не научитьсяи в бдительности ревностной опятьнезрелости мятущейся, но чистойнечистые стремленья приписать.Усердье в подозреньях не заслуга.Слепой судья народу не слуга.Страшнее, чем принять врага за друга,принять поспешно друга за врага.Декабрь 1956
«Я у рудничной чайной…»
Я у рудничной чайной,у косого плетня,молодой и отчаянный,расседлаю коня.О железную скобкусапоги оботру,закажу себе стопкуи достану махру.Два степенных казахаприлагают к устамс уважением сахар,будто горный хрусталь.Брючки географинивсе – репей на репье.Орден «Мать-героиня»у цыганки в тряпье.И, невзрачный, потешный,странноватый на вид,старикашка подсевшиймне бессвязно твердит,как в парах самогонных,в синеватом дымузолотой самородокявлялся ему,как, раскрыв свою сумку,после сотой верстысамородком он стукнулв кабаке о весы,как шалавых девчонокза собою водили в портянках парчовыхпо Иркутску ходил…В старой рудничной чайнойгородским хвастуном,молодой и отчаянный,я сижу за столом.Пью на зависть любому,и блестят сапоги.Гармонисту слепомуя кричу: «Сыпани!»Горячо мне и зыбкои беда нипочем,а буфетчица Зинкавсе поводит плечом.Все, что было, истратив,как подстреленный влет,плачет старый старательоттого, что он врет.Может, тоже заплачуи на стол упаду,все, что было, истрачу,ничего не найду.Но пока что мне зыбкои легко на земле,и буфетчица Зинкаулыбается мне.Декабрь 1956
Кассирша
На кляче, нехотя трусившейсквозь мелкий дождь по большаку,сидела девочка-кассиршас наганом черным на боку.В большой мешок портфель запрятав,чтобы никто не угадал,она везла в тайгу зарплату,и я ее сопровождал.Мы рассуждали о бандитах,о разных случаях смешных,и об артистах знаменитых,и о большой зарплате их.И было тихо, приглушенноее лицо удивлено,и челка из-под капюшонаторчала мокро и смешно.О неувиденном тоскуя,тихонько трогая коня,«А как у вас в Москве танцуют?» —она спросила у меня.…В избушке, дождь сбивая с челки,суровой строгости полна,достав облупленные счеты,раскрыла ведомость она.Ее работа долго длилась —от денег руки затекли,и, чтоб она развеселилась,мы патефон ей завели.Ребята карты тасовали,на нас глядели без острот,а мы с кассиршей танцевалито вальс томящий, то фокстрот.И по полу она ходила,как ходят девочки по льду,и что-то тихое твердила,и спотыкалась на ходу.При каждом шаге изменялась:то вдруг впадала в забытье,то всей собою извиняласьза неумение свое.А после — празднично и чистоу колченогого стола,в избушке, под тулупом чьим-тоона, усталая, спала.А грудь вздымалась, колебаласьи тихо падала опять.Она спала и улыбаласьи продолжала танцевать.Декабрь 1956
«Нас в набитых трамваях болтает…»
Нас в набитых трамваях болтает.Нас мотает одна маета.Нас метро то и дело глотает,выпуская из дымного рта.В смутных улицах, в белом порханьилюди, ходим мы рядом с людьми.Перемешаны наши дыханья,перепутаны наши следы.Из карманов мы курево тянем,популярные песни мычим.Задевая друг друга локтями,извиняемся или молчим.Все, что нами открылось, узналось,все, что нам не давалось легко,все сложилось в большую усталостьи на плечи и души легло.Неудачи, борьба, непризнаньенас изрядно успели помятьи во взглядах и спинах – сознаньеневозможности что-то понять.Декабрь 1956